На носу у каймана. Воспоминания сельского врача
Алипио Родригез Ривера








Книга известного на Кубе деятеля медицины, профессора Высшего института медицинских наук является взволнованным свидетельством непосредственного участника послереволюционного переустройства в кубинской «глубинке». «На носу у каймана», то есть в провинции Ориенте, ведется бой не только за здоровье крестьян, но и за то, чтобы в их сознании произошел перелом. Врачи в это тревожное время часто с оружием в руках отстаивали завоевания революции.






Алипио Родригес Ривера

На носу у каймана





От издательства


Книга Алипио Родригеса Риверы, профессора Высшего института медицинских наук на Кубе, занимающегося проблемами мозга, посвящена тем далеким временам, когда он и его молодые друзья, недавние выпускники Гаванского университета, добровольно отправились в сельскую глушь — на самый «нос каймана», то есть на крайнюю восточную оконечность острова, чтобы помочь недавно победившей Революции. Вчерашним студентам, горожанам, пришлось столкнуться не только с отсутствием элементарной санитарии и медикаментов в больнице, не только с отсталостью и косностью крестьянского уклада, но и с саботажем и угрозой американского вторжения.

Живой бесхитростный рассказ, в котором иногда звучит ирония, а иногда горечь, ведется от лица непосредственного участника событий, развернувшихся там, где еще совсем недавно власть была в руках латифундистов, где политические посты продавались и покупались, куда нельзя было добраться даже на самолете. Нисколько не приукрашивая суровую действительность, автор говорит о трудностях, с которыми молодые врачи боролись, чтобы больные получали нужный уход и питание, чтобы темное сознание крестьянина открылось новому, навстречу переменам, пришедшим вместе с Революцией.

Удостоенные премии УНЕАК им. Пабло де ла Торрьенте Браво за 1980 г., воспоминания Алипио Родригеса Риверы изданы на Кубе в серии «Свидетельства» и поистине являются свидетельством бурного послереволюционного периода, свидетельством событий, увиденных глазами молодого врача и его коллег, поставивших своей целью служение народу, освобождению его от пережитков едва ли не феодального уклада, от ужасающей нищеты и невежества. Не совсем и не сразу удавалось справиться вчерашним студентам, однако финал книги звучит оптимистически, и теперь, по прошествии стольких лет, нам ясно, что оптимизм этот был оправдан: ушло в прошлое тяжкое наследие батистовского режима, и не последняя роль в этом принадлежит передовой кубинской интеллигенции.




Глава 1

Дорога в Ориенте


Мартовским вечером 1960 года в специальном поезде из двух вагонов, которым группа врачей, направлявшихся на работу в сельскую местность, ехала в Ориенте, царило бурное веселье. Почти все мы были в форме сельских медиков, многие ехали с женами, и постепенно образовались кружки, в которых раздавались шутки, рассказывались анекдоты и обсуждались планы на будущее.

Из Гаваны мы выехали около девяти часов вечера, и через два-три часа очутились в полной темноте, окутанные туманом, словно огромным белым одеялом.

Некоторым из нас разрешили — редчайшее исключение! — войти в кабину машиниста, крепкого негра лет пятидесяти, с легкой сединой на висках, который оживленно беседовал с теми, кто явился к нему раньше нас.

— Это очень ответственная работа, — назидательно говорил он. — От вас, от ваших знаний и умения, зависит жизнь многих людей… Надо быть предельно внимательным… — Он поправил форменную фуражку, сдвинув ее набок, и продолжал: — Хорошо, что война кончилась, работать стало гораздо спокойнее.

— А что тут было во время войны? — спросил его один из врачей.

— Представьте себе, — ответил он, нахмурившись, — мятежники нападали на поезда, а уж в провинции Ориенте такое творилось… — Он умолк, задумчиво глядя на дорогу. — Хотя и в мирное время есть свои трудности. На нашей работе всегда глядишь в глаза смерти, стоит только расслабиться или отвлечься. Да вот, — продолжал он свой рассказ, — что далеко ходить, несколько дней тому назад выезжаю я с поворота, а на путях стоит грузовик, и в нем человек пять рабочих, они, конечно, в одно мгновение с грузовика соскочили, а локомотив сшиб грузовик, разбил его вдребезги…

Один наш хирург подкинул ему новую тему, когда спросил о поезде, который мятежники подожгли около Мансанильо, а потом направили его назад в деревню.

Долго мы стояли в кабине, глядя на дорогу и слушая машиниста. Затем один за другим вернулись на свои места, но, то ли от радостного возбуждения, то ли еще почему, в эту ночь почти никто не спал.

Колеса стучали на стыках, а я смотрел в окно, пытаясь в темноте разглядеть окрестности, но видел только отражения своих товарищей, которые ходили по вагону и, жестикулируя, говорили, говорили…

Гаванский университет, закрытый во время репрессий диктатуры, снова открыл свои двери в 1959 году, когда победила Революция.

Нашему курсу оставалось до выпуска всего несколько месяцев, и мы почти сразу же приступили к занятиям, так что в ноябре и декабре того же года уже сдавали выпускные экзамены.

Когда начались занятия, у нас, студентов последнего курса, возникла мысль просить отправить нас на работу в деревню. Одни чувствовали себя в долгу перед Революцией, потому что «ничего не сделали» во время восстания, другие — потому что «сделали мало», но все, даже те, кто сделал много, горели революционным энтузиазмом и желанием способствовать социально-экономическим переменам в стране. Однако уже в то время, а возможно, и раньше обострилась классовая борьба.

Оставались еще люди — к счастью, их было немного — с реакционным мировоззрением, индивидуалисты, равнодушные, не разобравшиеся в событиях, а некоторые еще не почувствовали, что времена изменились, не поняли, даже прочитав «История меня оправдает» Фиделя Кастро, что на Кубе не просто сменилось правительство, а что нам посчастливилось стать свидетелями величайшего события современности.

Борьба была нелегкой. Не прекращались собрания, митинги, дискуссии. Студенты должны были понять, что работа в деревне обязательна, что это задание революции. А кроме того, надо было добиться, чтобы решение ехать в глубинку стало решением всего курса, чтобы меньшинство подчинилось большинству, согласилось работать в деревне до тех пор, пока следующий курс не окончит университет и не придет нам на смену. В то время медицинское обслуживание в сельской местности еще не стало законом.

29 ноября в аудитории госпиталя имени майора Фахардо (тогда госпиталя Мерседес) проходило собрание, на котором после долгих дискуссий и прений большинством голосов было принято решение отправиться в деревню, тогда же был избран комитет из нескольких наших товарищей, и, по университетской традиции давать каждому новому движению имя, мы назвали себя «Пионеры», потому что первыми отправлялись в деревню.

Потом мы обратились в министерство здравоохранения и в ИНРА[1 - Национальный институт аграрной реформы. — Здесь и далее прим. перев.]. Для Минздрава сложилась непредвиденная ситуация, потому что на работу в сельской местности надо было распределить 318 человек. Министр Руис де Сарате поручил это своему заместителю, доктору Рамону Грандосу, который вместе с профессором Роберто Герра Вальдесом положил немало сил на осуществление нашего проекта. В ИНРА сориентировались быстро, и, оценив возможность создания медицинской службы в отдаленных аграрных районах, оказали нам большую поддержку.

Тесное взаимодействие установилось между комитетом нашего курса и обоими учреждениями. Министерство предоставило нам помещения в своем центральном здании на улице Веласкоин, и там мы начали составлять списки и обдумывать назначения наших товарищей, имея в виду плотность населения, географические данные, пути сообщения и потребности различных районов; кроме того, во внимание принимались личные интересы молодых врачей, по возможности мы старались увязать их с будущей работой.

Члены комитета, в который входили Франсиско Очоа, Маргарита Кастильо, Чоми Мийяр, Эрнан Салас, Рикардо Синтас, Фелипе Родилес и я, решили ехать в самые трудные и отдаленные районы, понимая, что, раз мы встали во главе этого начинания, нам следовало показать пример.

Каждый день мы с товарищами собирались, обсуждали, спорили, составляли списки, информировали курс о том, как идут у нас дела. Нам очень много помогала замечательный работник министерства Ортенсия Портела.

Министерство здравоохранения обязалось платить нам ежемесячно зарплату, а ИНРА взял на себя размещение будущих врачей, предоставление им жилья и тому подобное. Пока министерство не назначит своих специальных представителей в провинциях, нашим непосредственным начальством там будут соответствующие руководители ИНРА.

Придумали мы и форму одежды — военного образца, светло-серого цвета, а ботинки и береты — черные. На левом рукаве — белый круг с желтой полосой и надписью: «Медицинская служба выпускников», «Министерство здравоохранения». Так формировался первый отряд медицинских работников на селе.

Приближался день отъезда. В наиболее отдаленные районы отправились поездом. В нашем поезде все ехали в Ориенте, и очень многие в горные районы.

Вдруг меня словно ударили по голове, и я с ужасом почувствовал, что проваливаюсь в пустоту. Я вцепился в сиденье и открыл глаза. Рядом со мной стоял один из товарищей и во всю мочь кричал: «Вставай! Подъем!» Я не помнил, когда заснул, но уже рассвело. Мне сказали, что мы подъезжаем. Я протер глаза и выглянул в окно. Места эти мне были знакомы с детства, я не раз ездил здесь поездом и потому сразу понял, что до Сантьяго еще не меньше часа.

Приведя себя в порядок, мы позавтракали кофе с молоком и бутербродами, которые показались нам необыкновенно вкусными. Возвращение в Сантьяго, мой родной город, пробудило во мне множество воспоминаний. Я не отрываясь смотрел в окно, а поезд мчался по долине между горами Сьерра-Маэстра и Ла-Пьедра. Перед моим жадным взором пролетают Дос-Бокас, Сан-Висенте, Бониато, Куабитас — места, где я жил в детстве и юности, — вызывая у меня самые разные воспоминания. Фруктовые деревья такие же огромные и прекрасные, как во времена моего детства. Вообще в этих местах много садов.

Последний разъезд, последний мост — и мы в Сантьяго. Поразительно тепло встречают нас жители этого города. Местная радиостанция с искренним волнением передает репортаж о нашем приезде. Мы встречаемся с Электрой Фернандес и другими руководителями провинции, уточняем последние подробности, а на следующий день товарищи начнут разъезжаться по местам, где им предстоит работать. Ночь мы провели в гостинице «Империаль» на улице Энрамадас. Четвертого марта на транспортном самолете Военно-воздушных сил большая группа товарищей отбывает в Баракоа, а оттуда часть из них поедет дальше. Совершенно ясно, что на Кубе происходят грандиозные социальные перемены, и события изо дня в день подтверждают это.




Глава 2

На носу у каймана


Итак, четвертого марта мы оказались на носу у того каймана, с которым сравнивают наш остров. Мы с женой и еще двое товарищей решили ехать на машине, которую нам предоставил отец одного из них, живший в Сантьяго. Нам казалось, что из окна автомобиля мы больше увидим и больше узнаем об этих краях.

Утром в аэропорту Сантьяго мы провожали группу, улетавшую самолетом Военно-воздушных сил. С ними отправился профессор Роберто Герра и его жена Эрминия. Герра не жалел сил для осуществления нашего начинания. Он даже носил нашу форму, словно тоже был выпускником университета. На этом самолете, улетавшем в восемь утра, мы отправили свой багаж, чтобы не перегружать машину, так как нам предстояло не только пересекать реки, но и подняться на знаменитый перевал через Ла-Фаролу. Накануне мы советовались с «ботерос»[2 - Хозяева частных автомобилей, которые по твердой цене перевозят пассажиров из одного населенного пункта в другой. — Прим. автора.], которые знают этот маршрут, и они сказали, что дожди в горах еще не начались и мы сможем вброд переправиться через те двенадцать-тринадцать речек, которые встретятся нам на пути. Моя жена, я и один из наших спутников родились в Сантьяго, хорошо знали провинцию, кроме тех мест, куда направлялись, — они считаются самыми недоступными не только в Ориенте, но и на всей Кубе.

Мы выехали из Сантьяго, миновали Куабитас, Бониато, Сан-Висенте, Эль-Кристо, Сонго, Ла-Майа, Йерба-де-Гинеа, Эль-Сокорро, а в городе Гуантанамо сделали привал. После Гуантанамо шоссе кончается, и мы едем дальше по грунтовой дороге вдоль берега. Понемногу местность приобретает все более пустынный характер, хотя вдалеке виднеются сине-зеленые горы. Такого синего моря, как в этих краях, я нигде не видел — возможно, это из-за глубины, не знаю. Берег скалистый, усыпанный острой галькой, растет там чахлая трава и прибрежный кустарник.

По левую сторону дороги все тот же пустынный пейзаж, скалы то одинокие, то сбившиеся в кучу — высокие и низкие, — рахитичные колючие кусты, иногда встречаются стаи марабу, или арома, как их называют в Ориенте. Вдалеке виднеется горный массив восточней части Ориенте, там сходятся горные хребты Кристаль, Санта-Каталина, Моа, Тоа, Сьерра-де-Канастас, Сьерра-дель-Пуриаль и возвышается знаменитая Ла-Фарола, через которую нам придется переваливать по очень ненадежной дороге.

За нашей машиной поднимается облако мельчайшей пыли, которая постепенно покрывает волосы, брови и ресницы, и мы все вдруг словно поседели. Потом, уже в Баракоа, мы обнаружили, что пыль проникла не только в багажник, но и в чехол моей гитары, которая там лежала.

Мы миновали несколько сел и деревушек — Ятеритас, Макамбо, Сан-Антонио-дель-Сур, Якабо, Имиас. Вдоль дороги то тут, то там мелькают группы домишек, которые совсем не похожи на обычные деревенские дома на Кубе. Маленькие, грязные, серые, они будто погрузились в пыль. Людей почти не видно. Словом, от всей этой картины так и веет нищетой, заброшенностью и непередаваемой тоской.

После многих километров вдоль моря пыльная дорога резко сворачивает на север, удаляясь от побережья. Она незаметно, но неуклонно идет вверх, и на повороте сквозь кустарник мы увидели далеко внизу маленький пляж в форме полумесяца, песок которого блестел среди скал. Это был Плайитас, где в 1895 году высадились Хосе Марти, Максимо Гомес[3 - Марти, Хосе (1853–1895), национальный герой Кубы, идеолог, организатор и участник освободительной борьбы против испанских колонизаторов. Гомес, Максимо (1833–1905), сподвижник Хосе Марти, главнокомандующий освободительной армии Кубы в национально-освободительном восстании 1895–1898 гг.] и их товарищи.

В глубокой задумчивости смотрели мы с утеса на это историческое место. Из размышлений нас вывел звук мотора: приближался джип. От его пассажиров мы узнали, что по дороге можно проехать, вода в реках стоит невысоко, и продолжили свой путь на вершину Ла-Фаролы.

Реки мы пересекали без труда, потому что в сухой сезон они превращаются в узкие ручейки. Самую большую из них, Сабаналамар, переехали по броду, который нам указали местные жители.

По мере подъема менялись растительность, температура воздуха и общий вид местности. Почвы здесь уже черноземные, растительность обильная и разнообразная. Наряду с фруктовыми деревьями — манго, кокосовыми и банановыми пальмами — встречаются кофейные и какао, которые растут среди строевого леса. Чем выше мы поднимаемся, тем чаще попадаются сосны, громадные папоротники, орхидеи и большие, с толстыми стволами, ветвистые деревья. У них очень красивые листья и маленькие круглые светло-зеленые плоды. Иногда эти величественные раскидистые деревья — так называемые «хлебные» — просто усыпаны ими.

По радио слышим, что на судне «La Coubre», пришвартованном в гаванском порту, произошел чудовищный взрыв, много погибших и раненых. Только со временем мы узнаем, какой серьезной была эта диверсия.

Чем выше, тем дорога становится все уже и уже, и мы начинаем всерьез беспокоиться, что станем делать, если навстречу нам попадется машина. С одной стороны — отвесные скалы, с другой — пропасть. Просто страшно смотреть вниз на крошечные пальмы и знать, что колеса машины едва не соскальзывают с кручи. В ушах у нас звенит. Порой же слух вообще пропадает. Очень холодно, облака плывут рядом с нами, а то и ниже нас. Растут здесь одни прекрасные сосны.

Вскоре мы достигаем самой высокой точки дороги, которую в этих местах называют «Эль-Альто-де-Костилья». По бревнам, уложенным наподобие лестницы, можно подняться на смотровую площадку, обыкновенный дощатый настил, откуда видны оба — южное и северное — побережья Ориенте, омываемого с одной стороны водами Атлантики, а с другой — Карибским морем. Кто-то из нас крикнул, и голос его, подхваченный эхом, раскатился по великолепным склонам, которые расстилались у наших ног.

Через некоторое время мы пересекаем ручеек примерно в метр шириной, и наш коллега, считавший все переправы на нашем пути, говорит, что, по его соображениям и по карте, это должна быть Юмури.

Я ему отвечаю: всю жизнь, мол, считал, что единственная Юмури на Кубе протекает в Матанасасе, а лужица, которую мы переехали, никоим образом не заслуживает названия реки. Потом мне пришлось раскаяться в своих словах, потому что это действительно был исток Юмури, которая спускается по горам, сворачивает на север и впадает в море в нескольких километрах от Баракоа, пробив на своем пути ущелья в сорок-пятьдесят метров глубиной и привольно разлившись в устье.

Едем дальше, на «Траурный перевал», печально знаменитый несчастными случаями. Неделю назад здесь сорвался в пропасть грузовик, и на вопрос: «Есть ли жертвы?» — пока отвечают: «Неизвестно, еще никого не нашли». И правда, если внимательно осмотреть эту кручу, поймешь, что это вовсе не шутка: взгорья, овраги, ущелья тянутся на многие километры, дна их не увидишь, потому что они очень узки и по краям покрыты густой растительностью. В этих расселинах бывает и такое: думаешь, что ты на дне, как вдруг натыкаешься на серебристо-зеленую крону йагрумы, а всякий, кто бывал в горах, знает, какой высоты достигают эти деревья.

Потом проезжаем «Девять поворотов», пересеченную местность, со множеством родников и источников. Дорога петляет из стороны в сторону, и потому продвигаемся вперед очень медленно. Но уже начался спуск, об этом нам дает знать боль в ушах, да и так видно.

Солнце склоняется к горизонту. Через час с небольшим уже стемнеет.

Спускаемся мы быстрей, чем поднимались. Проезжаем Сабанилью, деревню, расположенную в нескольких километрах от Баракоа. Это маленькое селение, но дома здесь лучше, а жители веселее и приветливее, чем по ту сторону гор.

Подъезжаем к аэропорту, справа от дороги видим двухэтажное здание. Потом мы узнали, это больница. Через девять с лишним часов, проведенных в пути, пыльные и усталые, почти в полной темноте въезжаем мы в Баракоа. Спрашиваем, где находится гостиница «русской», нас предупредили, что местные жители так называют отель «Мирамар».

По деревянной лестнице поднимаемся на плоскую крышу здания — там расположены столовая и бар. Радостными криками нас встречают Марио Альварес и другие товарищи, которые уже три дня ждали самолета ИНРА, чтобы отправиться в Йаманигуэй, Моа и другие места этого района. Нам они рассказали, что самолет Военно-воздушных сил не смог приземлиться в Баракоа, хотя и сделал две попытки. Значит, мы остались без багажа, но были очень довольны — наконец-то мы прибыли к месту назначения!




Глава 3

Гостиница «русской»


В течение нескольких месяцев гостиница «русской» служила нам домом и сборным пунктом. В ее столовой проходило совещание врачей всего района, на котором вместе с руководителями ИНРА было решено отдать больницу в наше распоряжение. В конце концов, ей предстояло сыграть важную роль в местном здравоохранении.

Гостиница занимала старое двухэтажное кирпичное здание с деревянными лестницами и перегородками, расположенное на набережной у самого моря. Столовая размещалась на крыше под железным навесом, окна закрывались деревянными жалюзи. Стояло там шесть-восемь старых столов и такие же стулья, а буфет, бар и кухня находились в другом конце. Столовая выходила на улицу, в глубине помещались туалеты и две комнаты.

ИНРА предоставил нам эту гостиницу под жилье впредь до новых распоряжений. Сама «русская» жила на первом этаже. Нам она представлялась поначалу мифической личностью: мы уже находились в отеле немало времени и часто слышали разговоры о ней, но ни разу ее не видели. Делами в гостинице и в столовой заправлял Рене, поистине на все руки мастер, был он среднего роста, худощавый, русый, с индейскими чертами лица, спокойного, приветливого нрава, почтительный, но без малейшего подобострастия. А начнет говорить о своей гостинице, не остановишь. Когда он нахваливает ее номера, кушанья, которые готовятся на здешней кухне, вам может показаться, что вы на Ривьере или в «Гавана Либре». Приехав, мы сидели в столовой, утоляя жажду прохладительными напитками. Я попросил у Рене — в белой сорочке, черных брюках, с белоснежной салфеткой, перекинутой через левую, чуть согнутую руку, он подошел к нам — отдельную комнату для нас с женой, мы тогда только поженились. Выслушав меня, он слегка поклонился и ответил:

— Администрация гостиницы «Мирамар» считает для себя большой честью принимать столь выдающихся гостей. Покорнейше прошу вас пройти со мной в одну из наших лучших комнат, номер для почетных гостей, где останавливается премьер-министр, когда приезжает в Баракоа. Прошу вас, проходите…

Он снова поклонился и изящным жестом правой руки указал нам дорогу.

Мы последовали за ним через столовую, слегка ошарашенные, так как еще не были знакомы с его манерой выражаться. Он провел нас в комнату в глубине гостиницы, рядом с туалетом, и открыл дверь со словами:

— Это одна из двух комнат в нашем «пентхаусе»[4 - Фешенебельная квартира на крыше небоскреба (англ.).] с замечательным видом на набережную.

Когда мы заглянули внутрь, сердце у нас упало. Это оказалась комнатушка два с половиной метра в ширину и три с половиной в длину. Всю ее меблировку составляла старая кровать серого цвета, носившая на себе следы множества рук. Изголовьем она упиралась в одну из стен, а от трех других ее отделяло всего восемь-десять дюймов. Чтобы один мог пройти по комнате, другой должен был лечь на кровать. В этом чулане некуда было даже чемодан поставить.

«Замечательный вид на набережную», должно быть, открывался из крошечного окошка, находившегося на высоте восьми-десяти футов, под самым потолком, но виден из него был только малюсенький клочок неба, и лишь решеток не хватало, чтобы почувствовать себя в средневековом каземате.

Но кое-что было и похуже. Пружины на постели уже давно растянулись, и, ложась в кровать, мы проваливались, словно в гамаке. Так что нам приходилось меняться — один спит в яме, другой на краю кровати, но стоило тому, кто спал на краю, заснуть покрепче, как он скатывался вниз, и мы оба просыпались. Когда мы оглядывали простыни, моя жена нашла в них несколько зернышек вареного риса, слежавшегося и отвердевшего за давностью лет.

Вернувшись из туалета, жена сказала, что надо переезжать отсюда, что в любом деревенском доме будет лучше. Обнаружилось, что туалетом этим пользовались не только мы и наши соседи, но и посетители столовой и бара. Впрочем, хуже всего было то, что ни одна дверь не закрывалась и во всех зияли огромные щели. И все же мы остались в гостинице.

В те дни мы с женой много смеялись — ведь мы были молодоженами. Медовый месяц мы провели в отеле «Комодоро», в чудесном номере, с балконом, откуда открывался вид на море, с маленькой гостиной, огромной мягкой кроватью, в общем, со всеми удобствами. Потом мы поехали в Сантьяго и остановились в отеле «Империаль», что на улице Энрамадас. Там мы брызгали водой пол у себя в номере — стояла страшная жара, а кондиционеров не было. Тогда жена сказала:

— И это считается лучшей гостиницей в Сантьяго?! Как не помянуть добрым словом «Комодоро»!

В первый же вечер в отеле у «русской» я попросил Рене достать старых газет, а он еще умудрился раздобыть клей. Глядя, как я заклеиваю или пытаюсь заклеивать щели в дверях, жена воскликнула:

— А ведь какая чудесная гостиница «Империаль», правда, Алипио?!

Я расхохотался — она произнесла это так серьезно, что просто невозможно было удержаться от смеха.

Как только представилась возможность, мы перебрались в номер на втором этаже, тоже с общим туалетом и со щелями в дверях, но попросторнее и поуютнее.

Постепенно мы обживались в гостинице у «русской» и даже привыкли к словоизвержениям Рене. В столовой мы всегда спрашивали:

— Что вы предложите нам на обед, Рене?

С едва заметной улыбкой (его приводил в восторг наш вопрос), перекинув салфетку через левую руку, в черных брюках и белой сорочке, он слегка кланялся и отвечал с важным видом:

— Администрация гостиницы «Мирамар» имеет честь сообщить своим уважаемым гостям, что может предложить им на обед чудесный рассыпчатый белый рис, только что сваренный, восхитительные яйца, прямо из-под курицы, и замечательных лангустин, выловленных в Тоа буквально несколько минут назад, а также любые напитки, которые они пожелают.

Когда ему велели подавать, он поворачивался к повару, стоящему за стойкой, тот открывал холодильник и доставал яйца и креветки, которые мы ели уже неделю, но Рене каждый раз рекламировал их по-новому. Креветки варили и подавали с рисом и каким-нибудь прохладительным питьем.

Судьба хозяйки гостиницы «русской» может послужить яркой иллюстрацией к новейшей истории, если прислушаться к тому, что рассказывают о ней в Баракоа. Впрочем, даже если особенно не прислушиваться, все равно ее судьба показательна.

В Баракоа рассказывают, что Нина и ее семья, весьма состоятельная, во время революции 1917 года принадлежали к лагерю белых; они не смогли примириться с революционными законами, кроме того, особую ненависть испытывали к руководителю местной большевистской организации, который в их местах пользовался особым уважением.

Рассказывают, что Нина и ее семья покинули родину и переселились в Западную Европу, а оттуда в Америку, на «землю надежд», на «землю эмигрантов», где не бывает политических бурь, подобных той, от которой они бежали. Окончились странствия Нины на Кубе, далеком и богатом острове с прекрасным климатом. И будто бы на Кубе она первым делом поинтересовалась, какие районы наиболее далеки от цивилизации, а значит, от вероятных политических потрясений, далеки от политики и революции. Так она оказалась в Баракоа, епископальном городе, о котором редко вспоминали деятели тогдашней псевдореспублики. Она купила здесь дом, который впоследствии превратила в отель «Мирамар».

Через много лет после того, как Нина бежала от революции в России, другая, подобная ей, разразилась на отдаленном и «мирном» острове. Но это еще не все. Самое интересное впереди. Говорят, что после победы нашей революции наш команданте в сопровождении одного советского руководителя прибыл в Баракоа и завтракал в отеле «Мирамар». Когда они находились в столовой, Нина попросила разрешения войти, подошла к советскому товарищу и прерывающимся от волнения голосом рассказала, как она вместе со своей семьей бежала от русской революции и от того большевика, который для них олицетворял эту революцию и вызывал столь ярую ненависть. Потом, смеясь то ли над собой, то ли над причудами судьбы, она объявила, что спутник Фиделя Кастро, который завтракает сейчас в ее гостинице, и есть тот большевик. Не знаю, так ли все было или это пустые слухи, но будто бы Нина и советский руководитель долго беседовали, пока продолжался этот знаменательный завтрак.

Одним словом, «Мирамар» на несколько месяцев превратился в штаб сельского здравоохранения.

Там мы жили, там же останавливались наши товарищи, приезжавшие из провинции, там проходили важные собрания. В этих случаях Рене превращался в образцового секретаря, выполнял разного рода поручения, оповещал товарищей, помогал нам устраивать собрания в столовой, пусть даже поздно ночью, то есть помогал всем, чем мог.

Стемнело. Наконец-то можно вымыться в ванной с щелястыми дверями, а потом приступить к ужину, который так расхваливал Рене. Во время ужина пришел Педро, врач-ортопед, и сказал, что через полчаса мы должны встретиться с руководителем местного отделения ИНРА Карлосом Чайном.

В девять часов мы собрались. Чаин, маленького роста, с русыми волосами, любезный и внимательный, производил впечатление очень толкового человека. Он был озабочен тем, как бы получше принять врачей.

Встречу он начал с того, что в общих чертах охарактеризовал свой район, он понимал, что эти сведения в любом случае пригодятся нам в нашей работе. Он говорил о вековой отсталости Баракоа, чье население состояло из нескольких (их по пальцам можно было пересчитать) латифундистов, владельцев кофейных плантаций и лесных угодий, немногочисленного среднего класса, состоявшего из нескольких специалистов, торговцев и государственных служащих, и массы трудящихся, которые прозябали в крайней нищете.

Он объяснил нам, что основу экономики этого района составлял экспорт бананов и в меньшей степени кофе, какао и кокосовых орехов. Этой отрасли сельского хозяйства могущественные американские корпорации нанесли серьезный удар, когда переместили свои коммерческие операции в Центральную Америку, где получали больше прибылей. Одни считают, из-за того, что на банановые пальмы напали вредители, другие утверждают, будто сами американцы с самолетов заразили банановые плантации перед тем, как их покинуть.

Еще в Баракоа процветали в прежние времена политические махинации — редкий кандидат в президенты или в сенаторы, который не вызывался проложить здесь дорогу. Грунтовую дорогу в Баракоа провели только потому, что она понадобилась кое-кому из землевладельцев.

Определенные круги ждали разного рода политических кампаний, как крестьянин ждет урожая. Денежные подарки, синекуры, подношения в виде джипов, земельных участков, домов — вот какие «крохи» перепадали тем, кто участвовал в грандиозном обмане народа.

Затем Чаин сказал, что наш приезд очень важен для местного населения, которое видит в нас посланцев революции. И добавил, что мы не имеем права запятнать себя хоть чем-нибудь, на работе или в быту, уронить свой высокий авторитет.

Беседа с Чайном, которая, по-моему, была очень полезна, закончилась поздно ночью.




Глава 4

Епископальный город


Город Баракоа расположен на берегу одноименного залива, он вытянулся полосой вдоль берега и со всех сторон окружен горами.

Уже в трех или четырех кварталах от моря улицы начинают взбираться вверх. На дальнем конце города находится испанская крепость колониальных времен, форт Матачин. На самом высоком месте, господствующем над городом и над морем, — другая, Кастильо Сангили, где сейчас размещается гарнизон наших вооруженных сил. Эта крепость не кажется такой древней, как форт Матачин. В центральной части города у небольшого мола стоит наша гостиница. Главную улицу пересекает множество небольших улочек, одним концом упирающихся в море, а другим — в горы.

Посередине главная улица раздваивается, огибая треугольное пространство, на котором находится парк (главный и единственный) и церковь (тоже единственная). По бокам парка расположены две гостиницы, несколько магазинов и кино (опять же единственное). В одном из углов треугольного парка возвышается церковь, в другом — памятник матерям, который неизменно привлекал наше внимание, когда мы проходили мимо или присаживались отдохнуть. Памятник изображает женщину в старинном кресле-качалке, с совершенно бесформенной, непропорционально крупной вверху фигурой, что неизменно давало нам повод пошутить.

Прямо напротив главного входа в церковь стоит бронзовый бюст касика Атуэя[5 - Вождь одного из индейских племен, восстал против испанских колонизаторов и был казнен в 1515 году.] с гордо и упрямо поднятой головой. Эту копию, сделанную Ритой Лонга, установили здесь масоны и несколько местных жителей, чтобы она служила вечным укором священникам, которые повинны в смерти касика. Говорят, что на открытии бюста некий антиклерикально настроенный и пламенный оратор бросал грозные обвинения священникам, указывая пальцем на двери церкви. Настоятель обозлился и почти на три месяца закрыл главный вход, ведущий в парк. Но однажды рано утром люди, жившие по соседству, увидели, что дверь церкви отворяется и из нее в парк плывут клубы белого дыма. Потом из двери появился священник с кадилом, он обошел вокруг бюста, усердно кадя, распевая псалмы и свободной левой рукой делая какие-то жесты. Окончив изгнание дьявола, он опять запер дверь, которая не открывалась до тех пор, пока священника не сменили, и только тогда конфликт был исчерпан.

Услышав эту историю, я понял: в Баракоа меня ждет много необычного.

А сейчас мы сидим в парке, где люди молодые и постарше проводят или «убивают» время за разговорами.

Напротив, на тротуаре возле кино, стоит тележка, с которой продают бутерброды с жареной свининой, над тележкой большими красными буквами написано: «Чичи». Вдруг на тележке дважды прозвонил колокольчик, и все, кто был в парке и на улице, закричали во всю глотку: «Вон, мошенник! Вон, нахал!»

У своего соседа по скамейке, молодого человека, я спросил, что это означает, и он сказал мне:

— Понимаете, старый Чичи, бедняга, друг всему Баракоа, и все у него просят кусочек свининки или шкварочек в долг. Чичи чуть не разорился, и тогда он придумал этот колокольчик. Он никому не отказывает в кредите, но, отпустив товар, звонит в колокольчик дважды. Теперь уже мало кто просит у него в долг — кому охота становиться общим посмешищем.

Торговля с тележки шла вовсю, но больше я колокольчика не слышал. Через некоторое время я подошел к тележке и попросил два бутерброда. Пока я расплачивался, какой-то мужчина лет сорока пяти, седой, небритый, небрежно одетый, тихо-тихо, почти неслышно, умоляюще зашептал, украдкой поглядывая на меня:

— Памятью матери твоей заклинаю, Чичи, дай мне три бутерброда, дома есть нечего, а денег у меня нет, только завтра получу… Чичи, пожалуйста, не звони в колокольчик…

Через минуту он уже уходил с бутербродами, которые Чичи дал ему в долг.

Я не мог удержаться и спросил старика, почему он сделал исключение для этого мужчины. Старик перестал резать свинину, внимательно посмотрел мне в глаза, подумал, а потом сухо и коротко ответил:

— Он хороший человек, серьезный, работящий, просто ему не повезло. Да и вообще, из-за чего я звонить буду…

И продолжал торговать.




Баракоа со всех сторон окружен реками. С запада через город протекает Макагуанигуас, она течет вдоль залива, в который потом и впадает. Дальше, через Дуабу, реку побольше, перекинут простой деревянный мост. Возле ее устья стоит памятник в честь того, что здесь в 1895 году высадился Масео[6 - Масео, Антонио (1848–1896) — кубинский патриот, погиб во время войны за независимость.].

Еще дальше на запад протекает Тоа, красивая, широкая река, берега которой покрыты богатой растительностью. Она напоминает реки Африки или юга Америки, если судить по кинофильмам. Крестьяне в окрестностях называют ее просто Река, словно она единственная на свете. Они ее любят и боятся. Она несет им жизнь, а иногда и смерть. В верховьях реки лодочники на своих хлипких посудинках перевозят людей и товары, ежедневно рискуя головой. Там, где река пересекает дорогу, живут паромщики, они переправляют на другой берег машины, отталкиваясь длинными баграми. Когда мы впервые переправлялись через Тоа, в десяти-пятнадцати метрах от берега я увидел в глубине просвеченных солнцем вод искореженные остатки какой-то металлической конструкции. Я спросил самого старшего из паромщиков, что это такое, и он объяснил, что это обломки моста через Тоа, который потом был снесен паводком.

— А разве никто не предвидел, что такое возможно? Из инженеров, я хочу сказать? — спросил я.

— Знали, доктор, как же не знали… Но когда старый Хосе, дед моей жены, теперь уже покойный, а он был один из самых старых в наших местах, сказал им, что река унесет их сооружение, инженер ответил, что, мол, не беспокойся, я свою работу знаю. А старик ему и говорит: «Работу свою вы знаете, а я знаю эту реку». Вот и получилось, как дед сказал, — все унесло водой, одни только железки и остались там, внизу…

С востока течет Мьель, через нее перекинут широкий мост, и говорят, что, если кто выпьет воды из Мьеля, никогда не уедет из Баракоа. А еще дальше на восток, по дороге в Мойси, широко и привольно разливается устье Юмури.

Все реки, которые текут вблизи города, обладают одной особенностью. Ни одна из них не впадает прямо в море: там, где полагалось бы быть устью, из камней, песка, веток — всего, что принесли с собой паводки, — создаются естественные дамбы. Поэтому реки сворачивают направо и текут возле моря вдоль этих дамб, протяженностью от тридцати-пятидесяти метров до нескольких километров. Эти естественные дамбы здесь называют «тибараконами». По одну сторону от них — вода соленая, по другую — пресная. В конце концов реки сворачивают к морю и впадают в него.

Это короткие горные реки, уровень которых во время паводков резко поднимается, они становятся полноводными и бурными, а затем мелеют так же быстро, как и разлились.

Я уже говорил, что во время паводков тибараконы наносятся из камней, песка, деревьев, но, когда паводок выше обычного, реки пробивают эти дамбы и несут в море тонны грязи, землю и камни. Никогда не забуду, как однажды, после недели беспрерывных дождей, придя в больницу и поднявшись на второй этаж, я увидел, что море стало шоколадного цвета. Медсестра, местная жительница, рассмеялась, заметив выражение моего лица, и спросила:

— В чем дело, доктор? Что с вами?

— Что случилось с морем? — спросил я ее, совершенно ошеломленный.

— Ах, доктор, это Тоа пробила тибаракон!

Недалеко от Баракоа находится Юнке, которая отличается от всех близлежащих гор, да и от всех гор на Кубе своей удивительной формой, она напоминает стол — вершина плоская, а склоны отвесные. Местные жители утверждают, что, когда восходит солнце, на восточной стороне Юнке можно увидеть лица Масео и Марти. И правда, при некотором воображении в определенный час суток на склоне этой горы в игре света и тени удается различить лица наших вождей.

Среди прочего Баракоа отличается еще и тем, что в него очень трудно попасть. После ужасного путешествия по грунтовой дороге все надежды мы возлагали на авиацию. «ДС-3» компании «Кубана» преодолевает за сорок минут расстояние от Сантьяго до Баракоа, но, когда вечером мы добрались до отеля «Мирамар» и узнали, что «ДС-3», в котором летели наши товарищи и наш багаж, дважды пытался сесть в Баракоа и не смог, я заволновался…

— Как это «не мог сесть»? — спросил я у Рене. — Дождя не было, погода стоит ясная.

— Доктор, — спокойно ответил мне Рене, — даже когда на небе почти нет облаков, приземляться здесь очень трудно, особенно для непривычных летчиков, — такой уж у нас аэропорт. Но сегодня самолеты компании «Кубана» приземлялись и взлетали нормально, два рейса в день.

Он говорил правду. Взлетно-посадочная полоса аэропорта в Баракоа — не длинней, чем на авианосце, поэтому «ДС-3» должен сесть в самом ее начале, чтобы затормозить к концу. Но дело не только в этом. Аэропорт окружен горами, и летчики должны лететь над ними совсем низко, чтобы посадить самолет в самом начале взлетно-посадочной полосы. А зайти на посадку можно только с одной стороны, где горы образуют нечто вроде ущелья. И все приземляющиеся самолеты пролетали над нашей больницей. Поначалу я ужасно пугался, но потом узнал время рейсов «дугласов» компании «Кубана», которые проносились буквально в нескольких метрах над кабинетом, где я принимал больных, так что казалось, будто они вот-вот врежутся в здание больницы.

Затем, почти заглушив моторы и медленно снижаясь, самолеты проходят между двумя пиками, которые жители Баракао называют «Груди Марии Тересы», и почти сразу же пилот должен приземлиться.

Посадка в аэропорту Баракоа требует большой точности, и мы не раз и не два наблюдали, как самолет с нашим багажом заходил на посадку, но приземлиться не мог и возвращался в Сантьяго.

Каждый раз, как мы видели самолет над Баракоа, мы бежали к машине и мчались в аэропорт в надежде получить чемоданы и встретить товарищей. Так мы познакомились со всеми сотрудниками аэропорта. Однажды, когда мы примчались в аэропорт, кто-то из них сказал мне:

— Сегодня облаков поменьше, я думаю, они смогут приземлиться.

— Хорошо бы, ведь уже неделю ждем, — ответил я.

— Наш товарищ, который работает в радиорубке, считает, что сегодня получится. Проходите, проходите. — Он ввел нас в контрольную вышку на деревянных столбах. Из ее окон видно все летное поле и окрестности.

Входя, я услышал, как диспетчер дает летчику указания по радио. Вдалеке, в ущелье, виднелась блестящая точка — двухмоторный самолет, снижавшийся к аэродрому.

Вдруг диспетчер медленно покачал головой и сказал в микрофон:

— Нет, командир, посадку не разрешаю! Повторите маневр снова! Еще раз!

Он с досадой нахмурил брови.

— Никак не сядет… Теперь-то уж ему не сесть! Третий раз уже, чтоб его черти разорвали. — Он прикрыл рукой микрофон, чтобы его не было слышно в кабине самолета.

Диспетчер оказался прав. Через несколько секунд послышался рев мотора, самолет задрал нос и пролетел над посадочной полосой, возвращаясь обратно.

Диспетчер увидел нас и будто старый знакомый сказал:

— Как мне хочется, доктор, чтобы вы наконец получили свой багаж! И когда только в этой дыре построят нормальный аэропорт! — Потом он снова сосредоточился, увидев возвращающийся самолет. — Командир, все закрылки открыть, ниже, ниже… ниже! — Он вскочил и в ярости закричал, словно пилот его не слышал: — Если он сейчас не сядет, они убьются — он врежется в деревья за посадочной полосой!

Вновь взревели моторы, и «ДС-3» опять пролетел над нашими головами. Зрелище оказалось захватывающим, словно азартная игра, правда, на кон были поставлены жизни людей.

Диспетчер продолжал давать указания летчику, подробно описывая, как зайти на посадку.

Я слушал и думал, что, пожалуй, к счастью, а может, наоборот, к несчастью, летчик, как мне рассказал один офицер в Сантьяго, очень опытный пилот, налетавший уже многие тысячи часов, а во время второй мировой войны он летал на истребителе.

И дернуло же меня сказать об этом диспетчеру!

— Какая разница! — отрезал тот. — Здесь это не имеет никакого значения. В нашем аэропорту главное — местный опыт. Надо знать все здешние особенности. А потом, учтите, летчикам у нас приходится полагаться не на приборы, а на собственный глазомер.

Я рассмеялся, решив, что он пошутил, чтобы разрядить напряжение, и увидел над горами самолет, который опять заходил на посадку.

Теперь тон диспетчера стал спокойным и мягким, словно он хотел успокоить прежде всего себя.

— Начинайте снижение, командир, как только пролетите холм… Опуститесь как можно ниже… Вот так! Еще ниже… Отлично! Порядок… Сажайте машину! Отлично!

Из окна я вижу двухмоторный самолет, который словно сползает по холмам на самое начало полосы. Почти не заметно, как он движется, только легкое боковое покачивание показывает, что он не совсем застыл на холмах.

Диспетчер замер, не отрывая глаз от самолета. Медленно текли нескончаемые секунды, и вдруг он обернулся и, широко улыбаясь, не в силах сдержать радости, сказал своему товарищу:

— А знаешь, я получше всякого радара буду! Летчик, который точно следует моим указаниям, посадит самолет хоть задом!

Он был доволен, что с честью вышел из трудного положения.

«ДС-3» бежит по посадочной полосе, и по его скорости и по расстоянию, которое еще остается на дорожке, ясно, что сел он прекрасно и что ему вполне хватит места для торможения.

Мы тепло встретили своих товарищей, получили багаж и вернулись в гостиницу. Подъезжая, увидели «русскую» в окне первого этажа. Со времени нашего приезда это произошло впервые. Она пристально посмотрела на меня, я поздоровался, и она ответила мне улыбкой.




Мы уже несколько дней находились в Баракоа, когда небо затянулось тучами, и старик, работавший на почте, куда я пошел отправить письмо матери, сказал, глядя на небо и принюхиваясь:

— Вы правильно делаете, что отправляете письмо сегодня. Скоро пойдут дожди. Чувствуете? В горах уже льет вовсю! — и снова втянул в себя воздух.

Я чуть было не прыснул, но сдержался из уважения к старику. Однако вскоре понял, что смеяться было нечего, и проникся уважением к метеорологическим наблюдениям местных стариков. Дождь шел без перерыва почти три недели, и даже пилоты компании «Кубана», обладающие точнейшим глазомером и большим опытом, не могли посадить самолет. Почти целый месяц мы не получали ни газет, ни журналов, ни писем, корабли не могли пройти ставший очень опасным пролив Пасо-де-лос-Вьентос. Грунтовая дорога стала непроезжей из-за паводка. К тому же в Баракоа даже в сухую погоду не работает ни радио, ни телевидение.

Такому невежде, как я, кажется вполне нормальным, что телевизионные волны сюда не доходят, но, почему не доходят волны кубинских радиостанций, я не понимаю. И не только длинные, но и короткие, на которых ведут передачи несколько гаванских радиостанций.

Зато, кроме местной станции «Радио Баракоа», здесь можно принимать Мексику, Соединенные Штаты, Гаити, Санто-Доминго и Пуэрто-Рико. Таким образом, получалась парадоксальная ситуация — товарищи, которые находились в самых отдаленных и недоступных горных районах, были гораздо лучше нас осведомлены о положении дел в стране. Я часто вспоминаю, как Фелипе Родилес называл Баракоа «призрачным городом». Он и Рохас Очоа работали в Пуриалес-де-Каухери, в горах, на границе между Гуантанамо и Баракоа, однако они могли слушать радиостанции Сантьяго и Гаваны и потому были гораздо лучше информированы.

Однажды Родилес приехал, когда мы завтракали в отеле «Мирамар», и был удивлен, обнаружив, что нам ничего не известно о важнейших политических событиях, происходивших в стране в те дни. Он нахмурился, поправил указательным пальцем очки и, глядя в сторону набережной, мрачно сказал:

— Да что же это за город такой? Я всегда считал, что его надо взорвать и построить новый на южном берегу…

Дождь идет уже целый месяц, дождь кошмарный, однообразный и беспросветный, который бывает только в Баракоа. Он не прекращается ни на минуту, не переходит в изморось, не обрушивается ливнем. Это ровный, монотонный, безнадежный дождь, который льет вот уже месяц днем и ночью. Мы совершенно отрезаны от мира, даже телефонная и телеграфная связь нарушена, и с остальным островом мы можем связаться только с помощью радиостанции ИНРА, находящейся в конторе этой организации в Баракоа. Она обозначается шифром O-27, что означает двадцать седьмую зону Ориенте, и дает нам возможность установить связь с Сантьяго, Гран-Тьерра, Моа и другими населенными пунктами провинции.

Дождь идет уже тридцать два дня. Женщины, лишенные возможности выходить из дому, близки к истерике, да и все мы постепенно превращаемся не то в лягушек, не то в рыб.

Педро, наш ортопед, с женой и маленькой дочкой, Сесилия и я переехали на улицу Мариана Грахалес в дом номер один. Здесь жил капитан Чаин, руководитель районного отделения ИНРА. Он уступил нам этот дом, понимая, что нам он нужнее. Это большой угловой дом, фасад его отделан шпунтованными досками, а полы выложены мозаикой. Галерея, большая гостиная, две спальни, столовая и ванная комната. Возле галереи растут розы, а слева от дома — орхидеи. В задней части дома помещаются еще две маленькие спальни, кухня, маленькая ванная комната и патио с цементным полом. Из патио видна внушительная громада Кастильо Сангили. Дом стоит у подножия холма, где расположен Кастильо Сангили, казарма Вооруженных сил, главный пост которых находится на боковой улице, чуть повыше нашего дома.

Мы с Сесилией заняли комнату с окнами на улицу, а через те, что расположены в левой стене дома, доносится опьяняющий запах орхидей. Обстановку, кроме кроватей, составляют два кресла, несколько стульев и письменный стол, собственность Чаина, который отдал его в наше распоряжение.

Этот письменный стол — самый необходимый у нас предмет обстановки: на нем мы едим, пишем, разбираем и собираем винтовку в дни военной подготовки, обследуем больных, когда они приходят на дом, играем в домино — словом, используем его для самых различных целей. Непрерывный дождь гораздо больше докучал нашим женам, чем нам, — они оказались прикованными к дому, мы же, несмотря на плохую погоду, работали как обычно.

Сегодня воскресенье, мы не дежурим, и жена ортопеда сказала, что пойдет погулять, пусть хоть промокнет до нитки и простудится. Не знаю, может быть, она просто пошутила, но вдруг мы все загорелись, решили прогуляться, пусть даже и под проливным дождем.

Из Хамаля, деревни возле Баракоа, к нам приехал тамошний врач, Тони. Пока они вместе с Педро готовились к вылазке, кто-то осторожно, даже робко постучал к нам в дверь.

Открыв, я увидел крестьянина, высокого, с бронзовой кожей, худым лицом и черными глазами. Одет он был в потрепанные рубашку и штаны. Из-под его широкополой шляпы из ярея выбивались пряди гладких черных волос. Он промок насквозь, вода ручьем стекала по шляпе и одежде к босым ногам. В правой руке он держал перевязанный веревкой мешок, в котором, видимо, была какая-то еда или фрукты. Вид у него был торжественный и печальный — во всяком случае, мне так показалось. Возможно, потому, что одет он был бедно.

— Я продаю фрукты, — пробормотал он, — и вот подумал… может, вам надо…

— Какие фрукты? — спросил я и тут же перебил себя: — Да не стойте вы здесь, не к чему промокать еще больше, заходите в дом…

— Мушмула… Очень хорошая, вот я и принес вам немного.

Я заглянул в мешок и крикнул:

— Сесилия! Хочешь мушмулы?

В Баракоа фруктов хватало и купить их не представляло никакого труда, но мне показалось, что мы должны помочь этому бедному человеку.

Моя жена была того же мнения, я это понял по ее глазам. Она снова пригласила крестьянина в дом, однако он и ей ответил отказом:

— Нет-нет, вы не беспокойтесь…

— Ну ладно, дайте на двадцать сентаво. Почем вы продаете?

— Я продаю мешок, сеньора, за два песо.

— Для нас это слишком много… Ладно, дайте на сорок сентаво…

Дождь хлестал по шляпе и по телу крестьянина, а он, тупо уставившись на жену, монотонно бубнил:

— Берите за песо и девяносто сентаво…

— Да нет же, дайте мне на сорок сентаво, — возразила Сесилия.

— Песо восемьдесят пять…

— За что песо восемьдесят пять? — вмешался я.

— Песо восемьдесят пять за весь мешок…

— Я же сказал вам, что для нас это слишком много. Ну хорошо, дайте на шестьдесят сентаво.

— Песо шестьдесят…

Я смотрел на этого человека, который, казалось, не слышал, что ему говорят, а только все сбавлял по пять-десять сентаво за свой мешок, который хотел продать сразу.

— Ну хватит, давайте на шестьдесят сентаво, — соглашается жена.

— Песо пятьдесят…

— Послушайте, — Сесилия начала раздражаться, — разве вы не понимаете, что нам не нужен весь мешок?

— Песо двадцать…

— Но послушайте…

— Песо…

Мы с Сесилией переглянулись. Я сказал, чтобы он внес мешок, и вытащил из бумажника пять песо.

— Знаете, у меня нет… — начал он, но тут перехватил взгляд жены. Он пристально посмотрел на нас, потом с удивлением на уже совершенно промокшую в его руках бумажку. — Знаете… — снова пробормотал он, хотя уже все понял.

Он опять посмотрел на меня, на жену, снова, будто не веря себе, взглянул на бумажку, словно боялся, что это сон, потом, торопливо и едва слышно пробормотав «спасибо», пошел по тротуару, раза два или три украдкой оглянувшись, пока не завернул за угол.

Мы сели в джип, в котором за нами заехал товарищ из ИНРА. Дождь лил не переставая, пока мы ехали в Тоа и в «Игрек», а у меня из головы все не выходил этот крестьянин с мушмулой.

Дороги были залиты, особенно в низких местах. Поездка наша чуть не сорвалась, но мы решили ехать по грунтовой дороге, которая поднимается в горы возле Тоа, так как по равнине из-за наводнения ехать было невозможно. А на возвышенности почва еще не очень раскисла, воды там было меньше, и наш джип не буксовал. По дороге мы видели банановые пальмы, склонившиеся почти до земли — настолько тяжелы были грозди бананов и настолько размокла земля.

И вот наконец внизу, между холмами, — высоко поднявшиеся и шумно бурлящие воды Тоа. Мы ехали дальше и любовались ими, когда вдруг перед нами предстал огромный водопад: поток шириной около ста метров устремлялся с выступа на высоте пятидесяти-шестидесяти метров на участке. Прекрасное, величественное зрелище.

— Почему на уроках географии нам никогда не говорили об этом пороге, или водопаде, или как там его называют? — спросила жена ортопеда.

— А его нет на картах, — ответил я ей. — Нуньес Хименес[7 - Хименес, Нуньес (р. 1923) — кубинский историк и географ.], верно, никогда здесь не бывал…

Мы вышли из машины, чтобы как следует рассмотреть это чудо природы… Проехав еще немного вверх по дороге, мы согласились, что пора возвращаться, было уже поздно.

Никому ничего не сказав, я решил достать хороший фотоаппарат, можно даже взять у кого-нибудь на время, и сфотографировать эту красоту. Ведь никто не знает о таком чуде!

На обратном пути, промокнув до нитки, мы подобрали возле дороги гроздь зеленых бананов и привезли ее в гостиницу «Мирамар».

— Рене, пожалуйста, приготовьте обед, только без рекламных трюков, и попросите повара зажарить нам эти бананы, — сказал ортопед.

Мы видели водопад, а значит, несмотря на дорожные страхи и проливной дождь, прогулка удалась.




Уже три дня, как небо прояснилось. Вчера прилетел самолет и привез нам письма, газеты, новости. Мы были поражены, узнав о том, сколько событий произошло в стране за эти три-четыре недели.

Я раздобыл фотоаппарат, хоть и старый, но хороший, купил самую лучшую, какую только смог достать, пленку, и теперь мне не терпится сфотографировать водопад.

Придя в больницу, я упросил ортопеда, которому моя затея понравилась, отвезти меня на его машине. Уже три дня светит солнце, и земля немного просохла.

Вчетвером мы сели в машину и отправились на поиски водопада. Ехали вверх, пока не увидели Тоа. Вот и горы уже перед нами, проезжаем еще километра два, а водопада все нет.

— Может, он дальше? — спрашивает жена.

— Наверное, — отвечает Педро, — раз мы до сих пор его не видим.

Нас начинают одолевать сомнения, но мы продолжаем путь, пока наконец не оказываемся намного дальше, чем в прошлый раз. Водопад исчез!

На минуту у меня мелькнула мысль, что мы ошиблись дорогой, но я тотчас отверг ее: дорога была та самая. Мы развернулись и стали спускаться, разочарованные, растерянные, не понимая, что произошло. Ехали молча, пока нам не повстречался крестьянин, который вел на поводу навьюченного мула. Вот он, счастливый случай. Сейчас все выясним.

— Стой! — говорю я ортопеду.

Крестьянин тоже остановился и посмотрел на нас.

— Послушайте… Я хотел вас спросить…

— Слушаю, сеньор.

— Вы не знаете, где здесь водопад, очень красивый? — спрашиваю я.

— Я-то эти места хорошо знаю, да только тут никакой реки, кроме Тоа, нет… Она течет там, пониже…

— Да нет же, — перебиваю я его, — я говорю о большом красивом водопаде, который где-то здесь неподалеку… — и показываю на холмы, виднеющиеся на том берегу реки.

Крестьянин, плотный и смуглый, глядит вдаль, насупив брови и наморщив лоб, словно изо всех сил старается что-то вспомнить.

— А! — вдруг восклицает он. — Вы имеете в виду очень красивый огромный водопад на этих холмах?

— Да-да! Его! — нетерпеливо подхватываю я.

— Конечно, знаю! — говорит он с важным и довольным видом. — Это водопад Хулиана!

— Ради бога, скажите, где же он, — прошу я.

— Да вот тут, рядышком…

И показывает на горы перед нами.

Я уже было решил, что он издевается над нами, и сказал немного раздраженно:

— Да здесь же нет ничего.

— Конечно, сейчас нет, но он там…

— Как же там, когда я ничего не вижу?

— Да вы не злитесь. Этот водопад появляется только после дождей. Он очень красивый… Но когда дождь кончается, дня через два-три высыхает… Понимаете?

Конечно, я понял, все остальные тоже, и мы едва удержались от смеха. Мы поблагодарили крестьянина, а я подумал, что в этих краях все возможно. Еще один сюрприз Баракоа.

Здесь вообще случаются самые невероятные вещи.

Вот, например, Родилес в последний свой приезд рассказывал об одном крестьянине из Пуриалеса по имени Панталеон, который, как и многие другие, сражался на Втором восточном фронте. В 1959 году война с Батистой кончилась, и самым большим желанием всех повстанцев было повидаться с родными и близкими, ведь, пока шли бои, солдаты почти ничего не знали о своих семьях. Но Панталеон и несколько его приятелей решили «не складывать оружия».

Они уводили коров и коз, людей не трогали и изредка являлись в Пуриалес: стреляли в воздух, как ковбои в американских вестернах, затем привязывали своих коней возле бара, куда заходили пропустить по кружке пива.

Когда пытались их образумить и спрашивали, за что они дерутся, они отвечали, что вовсе не дерутся, а просто привыкли к «здоровой жизни в лесу».

Власти требовали положить конец этим вылазкам, но Панталеон просил отсрочки. Если ему говорили, что он действует как контрреволюционер, он оскорблялся и объяснял, что они «охраняют горы».

Пришлось армии покончить с этим, Панталеона и его «соратников» вынудили спуститься с гор, а затем разоружили.

Таков был Баракоа, затерянный край, с удивительно щедрой природой и на редкость отсталый, его ландшафт, его люди придавали ему незабываемое своеобразие.




Глава 5

Больница в Баракоа


Всего несколько дней, как мы в епископальном городе, а перед нами уже возникли значительные трудности.

Примерно в километре или чуть меньше от Баракоа, возле шоссе, которое через Ла-Фаролу ведет в Гуантанамо, на небольшой возвышенности стоит больница. Ее здание, большое и достаточно современное, находится в пятнадцати-двадцати метрах от шоссе. По фасаду у него два этажа, а в левой и задней части — три, поскольку земля там понижается. Больница рассчитана на сто коек.

В нижнем этаже левого крыла расположена столовая для медперсонала, кухня, прачечная, морг, склад и другие вспомогательные службы.

На втором этаже, который по фасаду получается первым, находятся приемный покой, контора, амбулатория, помещение дежурного врача, банк крови, лаборатория, рентгеновская установка, аптека, кабинеты. На верхнем этаже — операционный зал, родильная, кабинеты хирургов, гинеколога, педиатра и несколько палат.

Здание, хоть и достаточно новое, плохо содержится и не отвечает санитарным требованиям. Это сразу же бросилось нам в глаза. Полы и стены грязные, давно не крашенные. Если в обеденное время я находился в больнице, я никогда не ел — стоило только открыть рот, как туда сразу же влетало несколько мух, которые в неимоверном количестве летали повсюду.

А едва начинало темнеть, с холмов спускались тучи комаров, и от укусов не было спасения никому, и в первую очередь больным, потому что окна палат не были забраны металлической сеткой. Относительно чистыми можно было считать лишь операционную и палаты.

Служащие нам объяснили, что в больнице так грязно потому, что воду приходится носить в ведрах — насос отказал. Я спрашиваю, не сгорел ли мотор, но толку добиться не могу.

Вместе с одним коллегой мы осмотрели мотор и, к своему удивлению, обнаружили, что он в прекрасном состоянии, а сгорел маленький трансформатор, который нетрудно заменить. Поразительно, что больница оставалась без воды по такой пустяковой причине.

В больнице три врача: хирург, он же директор, и еще двое занимаются общей медициной и педиатрией.

Лечение велось просто ужасающе. Я взялся отвечать за врачебные кабинеты и для начала обнаружил, что историй болезни здесь вообще нет. Врач осматривает пациента и назначает лечение, сестра записывает в тетрадку, чтобы не забыть. Процедурных листов не ведется. И никаких документов, где бы фиксировалось, что больной поступил в больницу.

Больные покидают палату в любое время суток, спрашивая или не спрашивая разрешения и по самым различным делам: кто-то навещает семью, кому-то нужно подзаработать, кто-то отправляется просить милостыню, а после как ни в чем не бывало возвращаются. Я скоро понял, что здесь это считается нормальным. Из-за слабой подготовки врачей и недостатка в средствах медицинское обслуживание находится на очень низком уровне.

Нашей группе, состоящей из терапевта, хирурга, гинеколога, анестезиолога, рентгенолога, лаборанта, педиатра и ортопеда, было, по сути дела, поручено «поставить больницу на ноги», так как положение дел в ней было плачевное.

Мы все помогали друг другу, что из того, что каждый дежурил по двадцать четыре часа, ведь иногда без помощи специалиста никак нельзя было обойтись. Если, например, педиатр во время своего дежурства сталкивался со сложным переломом, он звал на помощь ортопеда, а если в дежурство ортопеда в больницу попадал ребенок в тяжелом состоянии, он прибегал к помощи педиатра.

Мало-помалу мы привыкли к нашей работе.

— Войдите! — отвечаю я на резкий стук в дверь. Она открывается, и входит плотный мужчина лет тридцати пяти. Его смуглое лицо нахмурено. Я вспоминаю, что сегодня утром осматривал его жену.

— Простите, доктор, вы мою жену помните? У нее правый бок болит…

— Да-да, помню, а что случилось? Ей стало хуже?

— Нет, дело не в этом, — он качает головой, — вы вот велели сделать анализ и снимок, а они не могут…

У его жены, толстой двадцатипятилетней женщины, матери троих детей, по всей видимости, были камни в желчном пузыре.

— Как это — не могут? — спросил я, чувствуя на себе взгляд старухи, которую осматривал.

— Доктор, помогите нам! — в отчаянии воскликнул мужчина. — Техник сказал, что у него нет пленки, но что она есть в частной клинике и там жену смогут оперировать. Но вы себе представляете, сколько это стоит! У меня нет таких денег! Помогите, прошу вас, доктор!

Бедняга был вне себя.

— Погодите, не волнуйтесь. Мы что-нибудь придумаем. И учтите, никакой срочности не нужно. Вашу жену можно оперировать и через пять дней, и через две недели, — сказал я, чтобы его успокоить. — Приходите завтра в одиннадцать утра, мы найдем выход из положения.

Закончив осматривать старушку, я вышел из кабинета и сказал больным, ожидавшим приема, что скоро вернусь.

Поднявшись наверх, я, как и рассчитывал, нашел там директора, доктора Баркеса, который осматривал больного из стационара. Доктору Баркесу что-то между сорока и пятьюдесятью годами, он невысок ростом, черные свои волосы тщательно зачесывает назад. Вид у него всегда в высшей степени начальственный. Но иной раз мне казалось, что за этой маской мелькает испуганное выражение, хотя и не знаю, чего или кого боялся доктор Баркес. Я рассказал, что привело меня к нему и как тревожится муж больной, а он ответил:

— Ничего не могу поделать. Уже четыре месяца, как министерство не выполняет наши заявки. Иначе говоря, пленки нет…

По-видимому, доктор Баркес как хирург пользуется в городе доброй славой. Но как директор он, по-моему, никуда не годится. Он не мог наладить подачу воды, а уж, казалось бы, чего проще. Сегодня я узнал, что в больнице не действуют инкубаторы: один из-за какого-то штока, другой из-за пробок. Казалось бы, мелочи, а ведь из-за этого под угрозой жизнь младенцев.

Я не мог сказать мужу своей больной, что ничего поделать нельзя, и потому, отправившись к Ромеро, рентгенологу из нашей группы, объяснил ему свои затруднения.

— Посмотрю, что у меня есть, может быть, и смогу помочь, — пообещал он.

Возвращаясь в свой кабинет, я вспоминал, как мы удивлялись, когда узнали, что в Баракоа восемь врачей, а не три, как мы полагали, и, конечно, эти трое не справляются с больницей на сто коек. Почему же остальные пять не работают в больнице?

Для нас это было странно, так как мы знали, что до победы революции только что окончившие учебу врачи всеми силами старались устроиться на государственную службу, которая гарантировала им ежемесячное жалованье, и только потом открывали, если это удавалось, свой кабинет и обзаводились частной практикой.

Что же происходило здесь, если в больнице были вакантные места, а врачи не желали их занимать?

Впрочем, когда возле двери в детскую палату стоит незакрытый мусорный бак, стиральные машины и другие электроприборы сломаны, нет воды, инкубаторы и кислородные установки не работают, а крестьяне и жители города сидят в роскошном приемном покое на полу, потому что там нет стульев, это означает лишь одно: в Баракоа священное право человека на лечение все еще попирается, проституируется и является предметом торга.

Вчера вечером я обратил внимание на освещение больницы. Зрелище было просто угнетающее. Палаты и кабинеты не освещались свечами только потому, что это было бы дороже! В тусклом, мертвенном свете ламп в двадцать пять ватт невозможно осмотреть больного как следует. Вполне можно не заметить малокровия, желтухи и еще более серьезных болезней.

Вечером, на совещании с доктором Баркесом, мы заявили, что, поскольку теперь штат больницы укомплектован специалистами, необходимо реорганизовать больничные службы, вновь завести истории болезни, вообще улучшить все, что возможно.

И услышали в ответ, что каждый из нас должен выполнять свои обязанности лечащего врача — и все само собой изменится к лучшему. Поразительно! Наши с ним споры ни к чему не привели. А когда я сказал, что трансформатор от насоса можно починить за пятнадцать-двадцать песо, но платить надо наличными, он ответил, что это слишком большая сумма и он должен испросить разрешение на такой расход в Сантьяго. Терпение наше лопнуло, мы возражали ему, но напрасно.

Я предвидел, что с этим человеком у нас еще будет не одно серьезное столкновение. Разве можно примириться с его равнодушием?

Сегодня, когда я пришел в больницу, рентгенолог с озабоченным лицом сказал мне:

— Знаешь, Алипио, что-то странное тут происходит. Вчера вечером я отправился на склад и обнаружил там множество пленки всех размеров. Я сказал о пленке директору, а он заявил, что впервые слышит о ней. Тогда я отправился к технику, а он брат директора — это мне точно известно, — и тот сказал, что не знает, годятся ли эти пластинки для нашего рентгеновского аппарата, ему, мол, кажется, что они не подойдут.

— Ну это уж слишком, — возмутился я. — Что они делают с больными! Это же преступление!

Рентгенолог молча кивнул.




Сегодня вечером в столовой «Мирамара» собрание, на которое должны приехать наши товарищи, работающие в других местах.

Когда я пришел в гостиницу, Рене, стоявший внизу, возле входа, сообщил мне, что уже приехали доктор Маргарита из Гран-Тьерра, Родилес из Пуриалеса-де-Каухери, Чоми и Лорие из Имиаса, Гальвису из Моа, Марио Альварес из Яманигуэя, Росельо из Хамаля. Похоже, собрание будет бурным. В восемь вечера прибыли Чаин и Клинтон Адлум, помощник руководителя ИНРА в этом районе. Мы сказали Рене, чтобы не уходил — вдруг понадобится.

Было решено, что каждый расскажет о своей работе, об успехах и трудностях, в общем, обо всем. О положении дел в больнице постановили слушать в последнюю очередь, так как это основное медицинское учреждение района и доклад о нем займет много времени.

Гальвису сообщил о своей работе в Моа, Чоми — в Имаисе, за ними остальные. В основном дела шли удовлетворительно, складывалось впечатление, что в деревнях люди хорошо приняли наших товарищей.

О положении дел в больнице рассказали все, кто там работал. Были проблемы общие, но и у каждого специалиста свои, особые.

Коллеги с большим вниманием слушали о трудностях, которые вставали перед нами. Когда же сообщения были окончены, слово попросил Чоми и сказал, что ситуация сложилась совершенно неприемлемая, что поведение доктора Баркеса, не желающего налаживать нормальную работу больницы, не укладывается ни в какие рамки.

Затем слова попросил Клинтон, задав несколько вопросов, чтобы точнее представить себе обстановку в больнице, он сделал вывод: там процветает халатность и волокита.

За ним поднял руку Родилес. Чаин жестом разрешил ему говорить.

— Мы не можем терпеть, — начал Родилес, — чтобы врач, возглавляющий больницу, из-за нескольких песо мирился с отсутствием воды, чтобы, имея в своем распоряжении целый склад рентгеновской пленки, он скрывал это и посылал больных в частные клиники, чтобы из-за сгоревшей пробки тяжелые больные лишались кислородной маски… В общем, я думаю, что врач, который мирится с таким положением вещей в возглавляемой им больнице, не может оставаться ее директором. Такой врач не может быть руководителем!

— Я совершенно согласен с Фелипито! — крикнул Чоми, вскакивая со своего места.

— Я тоже! — поддержал его ортопед.

Обстановка на собрании накалилась.

Клинтон сказал, что порой действия директора весьма напоминают вредительство. Но вот все товарищи высказались, закончились прения и обмен мнениями, тогда Чаин своим мягким и спокойным тоном заявил:

— Из всего сказанного на этом собрании совершенно ясно, что доктор Баркес не соответствует должности директора, которую занимает. Мы, руководители этого района, понимаем, что он должен быть смещен со своего поста, и, пока министерство здравоохранения примет свои меры, я обращаюсь к восьми врачам, работающим в больнице: если вы чувствуете себя в силах руководить, доктор Баркес, по-моему, должен быть смещен завтра же…

Последние слова Чаина потонули в громовых аплодисментах. Рене, устроившийся в уголке за стойкой, наблюдал происходящее, широко раскрыв глаза.

Я помнил инструкцию, где говорилось, что в отдаленных районах, где еще не было местных органов здравоохранения или куда их инспектора не могли добраться, нашим непосредственным руководством следует считать районного руководителя ИНРА.

Товарищи из Гран-Тьерра на должность директора больницы предложили меня.

— Вы все вместе составите совет больницы, но все же кто-то один должен быть директором или ответственным.

— По-моему, директором должен, быть Алипио, — стоял на своем Родилес.

— Хорошо, а что думают об этой кандидатуре врачи больницы? — спросил Чаин.

Товарищи единодушно поддержали предложение Родилеса.

— Хорошо, завтра мы оформим это решение, — сказал Чаин, — и доведем его до сведения доктора Баркеса в вашем присутствии. В девять тридцать мы приедем в больницу, и если ни у кого из вас нет других предложений…

Воцарилось молчание. Рене, еще шире открыв глаза, смотрел на нас из-за стойки.

— Если нет, считаю собрание закрытым.

Завтра уже наступило — было без пяти час.

Когда мы спустились в свой номер на втором этаже, который нам предоставил Рене, чтобы «улучшить условия», я сел на край постели и задумался…

Свежий ветер доносил в комнату запах моря.

Шелестящие на ветру листья кокосовых пальм, освещенные уличным фонарем, отбрасывали на стену танцующие тени. Непрерывно и однообразно шумели волны, разбиваясь о мол и скалы возле набережной.

— О чем ты задумался? — спрашивает меня Сесилия.

— Сама понимаешь, какая ответственность падает теперь на нас, — отвечаю я.

— И тебе кажется, что вы не сумеете справиться со всем лучше, чем этот бездельник директор? — Тон у Сесилии такой, точно хочет убедить меня в чем-то или затеять спор.

— Да ты представь, как все будет тяжело и трудно… Ведь для Баркеса и остальных врачей мы станем врагами, а фармацевт, техники и сестры, привыкшие работать спустя рукава, объявят нам «холодную войну» и будут чинить всяческие препятствия… Но не это меня беспокоит…

— А что же тогда? — живо откликнулась Сесилия.

— У меня впечатление, что труднее всего нам придется с нашими же товарищами. Еще на собрании я заметил, что, хотя они со всеми соглашались, особого интереса не проявили, словно им все равно, что будет с больницей… По-моему, только Педро, ортопед, станет бороться, а педиатр и гинеколог предпочитают ни во что не вмешиваться, не создавать себе проблем. Труднее всего будет с Перой, анестезиологом, который, как я понял, имел связи с людьми Грау[8 - Грау Сан-Мартин, Район (р. 1887) — в 1944–1948 гг. президент республики. В 1952–1958 гг. возглавлял правое крыло Кубинской рабочей партии.] и Прио[9 - Прио Сокоррас, Карлос — кубинский политический деятель, возглавлял правительство республики в 1948–1952 гг.], а его жена, лаборантка, все делает по указке мужа, к тому же Рамос сегодня заявил мне, что ассистировал Баркесу, что многому у него научился, что Баркес вообще прекрасный хирург и еще что-то в этом роде, да и говорил каким-то странным тоном. Словно готовился защищать директора. Эти трое настроены весьма реакционно и поехали с нами только под давлением обстоятельств, подчиняясь решению курса.

— Да, — согласилась Сесилия, — мне кажется, люди они не очень хорошие…

— Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, с ними и будут связаны самые большие трудности…

За окном неустанно и гулко волны ударялись о мол.

Придя сегодня в больницу, я почувствовал, что обстановка там напряженная. Лица нахмурены. Наверное, Пера и Рамос уже обо всем рассказали — скорее всего, так оно и есть, но, может, мне только кажется, и все же я ощущаю какие-то странные перемены.

Примерно в девять тридцать пять приехали представители отделения ИНРА. И вместе с ними Родилес, который принял наше дело близко к сердцу. Мы поднялись на верхний этаж и сказали директору, что надо собрать совещание. Он злобно посмотрел на нас. Мы прошли в комнату, смежную с операционной. Слово взяли районные руководители, они сказали, что руководство ИНРА решило сместить нашего директора с должности, и один из них прочел соответствующий документ.

От ярости лицо Баркеса сначала стало красным, а потом мертвенно-бледным.

— Я не согласен с этим! — почти крикнул он, когда чтение закончилось.

— Вам придется согласиться, — сказал Родилес. — По тому, как вы развалили больницу, с вами еще мягко обошлись.

— Сместить меня может только министр! Это незаконно!

— Не надо кричать, доктор, — сказал я ему, — не поможет. Вы ничего не сделали для больницы, почему же вы так хотите руководить ею?

Он с ненавистью посмотрел на меня.

— Больше вам нечего сказать мне?

— Нечего, — ответил один из руководителей ИНРА.

— Тогда я ухожу.

— Только после того, как передадите дела доктору Родригесу, — сказал Родилес.

Следует добавить, что ничего он мне не передал, и вовсе не из-за упрямства, просто дела в больнице велись таким образом, что передавать было нечего. Документацией и наличностью ведал служащий по имени Сесар, так как в больнице не было администратора.

— Это незаконно. Я буду жаловаться министру, и вам придется отвечать, — угрожал он, уходя из кабинета.

Через несколько минут собрался новый совет больницы. Составили акт, по которому я назначался директором, а секретарем — наш ортопед.

Потом было созвано общее собрание персонала, на котором мы сообщили о смене руководства. Когда присутствующих попросили высказать свое мнение, никто не захотел взять слова.

После собрания остались только члены совета. Я сообщил о проблемах, стоящих перед нами: одни не терпели отлагательства, другие могли подождать. Мы решили в тот же день составить документ, содержащий меры, необходимые, чтобы поднять неимоверно низкий уровень работы в больнице.

Во время обеда мы очень удивились, услышав по местному радио об увольнении нашего директора и о том, что «наконец-то Революция пришла в больницу Баракоа», — словом, наши действия получили поддержку.

Выйдя из столовой, я отправился на поиски ортопеда и наконец обнаружил его в кабинете дежурного врача, где он вместе с хирургом накладывал гипс.

— Послушайте, доктор, — обратился я к нему официально, словно не был в нем уверен, — когда освободитесь, зайдите ко мне по срочному делу…

Оба врача с интересом посмотрели на меня, и ортопед, кончая делать гипсовую повязку, ответил:

— Конечно, если это по моей специальности…

— Вот именно, по специальности, — шутливо подхватил я.

Рамос стал объяснять больному, как ему следует себя вести, а Педро сказал:

— Я свободен. Так в чем дело?

— Сначала пойдем к твоей машине, сейчас мне от тебя нужно только одно — транспорт.

Мы вышли из больницы, слева от входа стоял голубой «понтиак» ортопеда. Педро сгорал от любопытства, ведь до сих пор я ему ничего не сказал.

— Поехали в город. — Я захлопнул дверцу машины.

Через несколько минут мы были в Баракоа.

— Сразу за скобяной лавкой поверни за угол, налево.

Когда он свернул, я попросил остановить возле насосной мастерской.

Толстый пятидесятилетний мужчина за прилавком разговаривал со своим помощником. Увидев нас, он вышел на улицу.

— Это вы, доктор! А я думал, сегодня не появитесь. Ну что, поехали?

— Да, садитесь, пожалуйста. — Я открывал заднюю дверцу.

Педро, лукаво улыбаясь, посмотрел на меня.

— Ну, приятель, ты не откладываешь дела в долгий ящик!

— Еще бы! Ты-то вон чистенький, а полежал бы недельку без мытья! — ответил я ему смеясь.

В больнице мастер осмотрел мотор.

— Трансформатор никуда не годится, доктор, — сказал он. — Мотор не сгорел, но, видно, перегревался — обмотка немного обгорела. Думаю, что и двигатель тоже надо подправить, чтобы уж дело было сделано как следует.

— Сколько это будет стоить?

— Значит, так — собрать и разобрать двигатель и сделать две перемотки… в общем, шестьдесят пять песо.

— А когда будет готово? — спросил я.

— Раз это для больницы, заезжайте за мной завтра в это же время. Привезем его и запустим.

— Так за работу!

Мы отвезли мастера и мотор в мастерскую, и, когда возвращались, Педро сказал:

— Представляешь, что будет завтра, когда мотор заработает! Вот радость-то! — Он был очень возбужден, но вдруг, посерьезнев, взглянул на меня: — Ну что, с водой на сегодня покончено? Тогда поедешь со мной, теперь мне кое-что от тебя нужно.

Я весело кивнул, и он поехал по главной улице мимо парка, тут я понял, что он везет меня в ИНРА.

— Послушай, — обращаюсь я к нему, — в ИНРА нам есть о чем поговорить, без их помощи мы не обойдемся, но сначала надо составить план.

— То, за чем мы едем, не нуждается ни в каком планировании. Догадываешься, о чем я говорю?

— Кто тебя знает…

— Не прикидывайся! Скамейки для приемного покоя!

— Да ведь надо измерить помещение, определить количество скамеек, их длину… Нельзя же так, с бухты-барахты!

— А как по-твоему, чем я занимался сегодня после приема? Видно, странное я производил впечатление — служащие приемного покоя и аптеки глаз с меня не сводили, пока я занимался измерениями! Ну и лица у них были!

Мы зашли к Клинтону и объяснили ему, в чем дело. Он заверил нас, что это можно быстро уладить, позвал столяра, которому мы записали на листке нужное нам количество скамеек и размеры. Всего нам требовалось десять скамеек.

— Когда будет готово? — спросили мы его.

— Если погода не испортится, дня через три-четыре.

— Вы сможете доставить их в больницу?

— Поговорите об этом с товарищами из отдела перевозок, доктор. Думаю, для больницы они найдут способ доставить скамейки, как только они будут готовы.

— Я сам займусь этим, — сказал Клинтон.

Клинтон Адлум, высокий сухощавый негр с тонкими чертами лица, лет двадцати четырех — двадцати семи, был заместителем Чаина. У него открытый приветливый характер, и при решении даже самых сложных вопросов он сохраняет спокойствие. Он из тех, кто и после атомного взрыва не утратит присутствия духа.

Эта его невозмутимость сбивает с толку, многие считают Клинтона размазней, человеком равнодушным. На самом деле он очень восприимчив, способен на сильные эмоции, иной раз бывает даже резок, в общем, это замечательный товарищ.

Мы вернулись в госпиталь, и мне вдруг показалось, что в приемном покое уже стоят скамейки, а палаты и коридоры блистают чистотой! Ну и мечтатель же я!

К концу этого дня мы уже приняли некоторые меры, улучшающие обслуживание больных, а также работу среднего и вспомогательного персонала больницы.

Я собирался уходить, когда ко мне подошел фармацевт, белокожий, коренастый, лет сорока — сорока пяти.

— Доктор, — сказал он, — поскольку вы теперь директор больницы, я хочу довести до вашего сведения, что заказы наши выполняются с большим опозданием и, если снабжение медикаментами будет идти так же, дней через десять кончатся лекарства, необходимые поступившим больным. Я хотел бы, чтобы вы это знали.

«Вот и беда у ворот», — подумал я.

— Составьте перечень того, что имеется в наличии, и подготовьте справку о еженедельном расходе, завтра с утра мы этим займемся. Хорошо?

— Как скажете, доктор. Завтра я вам все принесу.




Вот и началось то, что я предвидел. Сегодня ко мне подошли анестезиолог и хирург и сказали, что им надо со мной поговорить.

Я пригласил их в кабинет, где никого не было.

— Знаешь, Алипио, — сказал Рамос, — мне кажется, что с доктором Баркесом у нас неладно вышло. Он вовсе не плохой человек, отличный хирург, я ему ассистировал и, честное слово, многому у него научился. Кроме того, он пользуется доброй славой в городе. И его увольнение может настроить людей против нас.

— Да, Алипио, — добавил Пера, анестезиолог. — Мне кажется, нам надо сблизиться с ним и как-то снять эту напряженность.

— Я прекрасно понимаю, о чем вы говорите, но по-моему, вы примешиваете личные отношения к деловым. Никто не говорил, что он плохой хирург или плохой человек, мы даже хотим, чтобы он сотрудничал с нами. Однако положение очень сложное, и, возможно, сейчас не лучший момент для этого. Мы утверждали, и я продолжаю утверждать, что он либо не способен быть директором, либо ленив, либо халатно относился к своим обязанностям, а возможно, и то, и другое, и третье. Никто не предъявлял ему претензий как к врачу или человеку. А вы считаете, он справлялся со своими обязанностями?

— Нет, я этого не говорил, — ответил хирург, — но я думаю, нам еще туго придется.

— Все зависит от того, как посмотреть на дело. Если нам туго придется от разных проблем, трудностей и забот, зато больным будет хорошо, так ведь и нам будет хорошо, не правда ли?

— Ты просто не хочешь нас понять.

— Ну ладно, чего вы хотите? Только конкретнее…

— Если откровенно, я считаю, что Баркеса не следовало увольнять, — сказал хирург, — нашу линию надо было проводить постепенно.

— Твои слова, Рамос, не к месту и не ко времени. Раз ты так считаешь, ты должен был высказать свое мнение на собрании в гостинице «Мирамар». Там ты говорил совсем другое и поддерживал большинство.

Я был возмущен, мне так и хотелось обозвать его либо трусом, либо двурушником, но приходилось сдерживаться. С такими людьми надо вести себя осторожно, не давать повода к склокам. Вытащив сигареты, я предложил закурить. Анестезиолог взял сигарету, поднес мне спичку. После передышки Рамос снова принялся за свое:

— Там я не мог сказать тебе это. К тому же я переменил свою точку зрения…

Открылась дверь, и вошел наш ортопед Педро. В двух словах я изложил ему суть нашего спора.

— Вы, собственно, кто — друзья доктора Баркеса или сотрудники сельской медицинской службы? — спросил он с издевкой.

— Не выдумывай, мы этого человека знаем без году неделя, так же, как и ты! — возмутились они.

Тут спор наш закончился потому, что за мной пришли и позвали к больному, доставленному в приемный покой с острым отеком легких, которого уже осматривал наш педиатр, дежуривший в тот день.

— В общем, так, — заключил я, вставая, — я предлагаю вам это высказать на собрании совета, которое состоится завтра вечером. Идет?

— Идет, — согласились они.

Педиатр хлопотал над человеком лет пятидесяти, полулежавшим на кушетке. Два часа назад на фоне застарелой нелеченой гипертонии у него началась одышка, которая все усиливалась. Синюшность, частый пульс, в легких прослушивались нараставшие влажные хрипы. Ему был назначен строфантин, успокоительное, кислород, осушенный парами спирта, и кровопускание. Случай был серьезный.

Осмотрев и сделав назначения, я оставил больного с педиатром, а сам пошел к фармацевту.

И в самом деле, многие медикаменты — сыворотки, антибиотики, гормональные препараты (кортикоиды), анальгетики, противопаразитарные и спазмолитические средства, которыми больница обеспечивает стационарных больных, а также более обычные лекарства, назначаемые амбулаторно, — подходили к концу.

— Раньше у нас такого никогда не бывало, — сказал фармацевт. — С тех пор как вы появились, медикаментов уходит гораздо больше, да и число больных возросло.

— Вы хотите сказать, что больница сейчас принимает больше больных, чем прежде? — спросил я.

— Вот именно. Поэтому все наши запасы кончатся дней через шесть-семь.

— А почему не поступило то, что мы заказывали?

— Чего не знаю, того не знаю. Это могут сказать только в министерстве. Задержки и раньше случались, но раньше мы выписывали меньше лекарств и такого положения, как сейчас, не складывалось. Министерство отправляет медикаменты морем, и груз застревает где-то на причалах, или, когда дорога сухая, грузовиками, от нас тут ничего не зависит.

— Давайте составим список медикаментов, которых нам не прислали, и затребуем их в срочном порядке. Сделайте две копии: одну пошлем в Гавану, другую в Сантьяго.

— Я велю составить список немедленно. — И он ушел к себе.




Сегодня утром из сотрудников, у которых не было неотложных дел, мы создали бригаду по уборке мусора. К половине двенадцатого мусор был закопан и полит креолином, чтобы уничтожить мух.

Возле кухни — метрах в десяти-двенадцати от здания больницы — поставили восемь закрытых контейнеров. Оттуда поздно вечером мусор будет забирать мусоросборщик.

А во второй половине дня установили наконец насос. Как и предвидел Педро, это было радостное событие. Когда мы включили насос и вода начала поступать в резервуары, а оттуда в палаты, на кухню и в другие помещения, повсюду раздавались веселые возгласы. Даже те, кто поглядывал на нас косо, заулыбались — без воды всем приходилось плохо.

Но сразу же возникла новая проблема. Воды не было несколько месяцев, и за это время многие краны испортились, а трубы стали протекать. Слесарей в больнице не было, пришлось разыскивать их на стороне и платить тут же наличными.

Уже уходя из больницы, я столкнулся в дверях с доктором Баркесом.

— Позвольте сказать вам, доктор, что мы вовсе не собираемся ссориться с вами, просто у нас не оставалось другого выхода. Но мы бы очень хотели сотрудничать с вами, ваш опыт пригодился бы нам при устройстве операционных.

— Вы поступили со мной несправедливо, ведь у меня не было никаких трений с вашей группой, а посмотрите, во что все вылилось…

— Не думайте, доктор, что мы имеем что-либо против вас лично. Наоборот, нам хотелось бы жить с вами в мире.

— Мне больше нечего сказать вам по этому вопросу.

Я сообщил в министерство о создавшемся положении, и последнее слово будет за министерством.

— Это ваше право, доктор, но я хотел, воспользовавшись случаем, предложить вам сотрудничество.

Больше он не сказал ни слова и пошел дальше, злобно нахмурившись.




Вечером мы ужинали в гостинице. Само собой, обещанное Рене меню было куда заманчивее того, что мы получили на самом деле. К концу ужина пришел ортопед, мы посидели немного в столовой.

— Не желаете ли закусить, доктор? Или, может быть, выпьете чего-нибудь? — спросил Рене, как всегда перекинув белую салфетку через руку.

— Нет, Рене, спасибо… А впрочем, гулять так гулять! Принеси мне пива, только холодного. Если холодного нет, ничего не надо.

— Я принесу вам, доктор, бутылку, которая уже неделю стоит в холодильнике.

Педро посмотрел на него непередаваемым взглядом, но Рене не дрогнул. Не переставая любезно улыбаться, он пошел за пивом и обслужил Педро по высшему разряду.

— Ну как дела? — спросил меня Педро.

— Не хочу тебя обманывать, дня через два-три мы с тобой окажемся вдвоем против всех. Наверное, сам понимаешь. В общем, положение хуже некуда, и все же ради того, что мы делаем в больнице, по-моему, стоит пострадать…

— Во-первых, не вдвоем, а втроем. Я тоже человек, а не мебель, — сказала Сесилия.

— Ну уж это само собой, — улыбнулся Педро.

Мы замолкли, ненадолго задумавшись. Нарушил молчание Педро.

— Знаешь, Алипио, а ведь поначалу мне казалось, что этот парень, хирург, горы своротить готов. Потому меня так удивило, когда он изменил курс сразу на сто восемьдесят градусов. Как по-твоему, в чем тут дело?

— Возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, что он переменился после того, как оперировал вместе с Баркесом и Перой. Но это не все. Понятно, что рассуждать надо, исходя из главного: Пера и Рамос — люди с реакционными, индивидуалистическими взглядами. Кроме того, есть и еще один важный фактор. Тебе-то об этом говорить не надо, ты сам знаешь, что большинство врачей, оканчивающих университет, ничего не смыслят в медицине. Они много занимались теорией, а практики у них почти не было. Закончить университет с хорошей подготовкой возможно либо попав в число двадцати-тридцати лучших студентов, которые последние два года учебы проводят в интернатуре базовых больниц Калисто Гарсия или Мерседес и там получают эту подготовку, либо — а так поступают очень немногие — с большим трудом, всеми правдами и неправдами устроиться на работу по специальности, завязать хорошие отношения с каким-нибудь профессором и учиться у него самостоятельно; я пошел по первому пути, ты — по второму. Рамос не воспользовался ни той, ни другой возможностью, и поэтому он еще не хирург, ему только предстоит стать им в будущем, а сейчас он нашел себе учителя здесь, в Баракоа, в лице доктора Баркеса.

— Похоже, что ты прав. Так оно и есть, наверное.

— Это очень усложняет ситуацию, — подала голос Сесилия. — Ведь он ни за что не захочет портить отношения с Баркесом.

— Ладно, утро вечера мудренее. Я пошел спать, — сказал Педро.

Мы распрощались и отправились отдыхать. Небо было затянуто тучами, море свирепо билось о набережную.

Теперь в больнице стало гораздо чище, в коридорах пахнет дезодорантом.

Приходил электрик, починил инкубаторы и кислородные баллоны. Они не работали из-за ерунды: перегорел предохранитель или какая-то незначительная деталь вышла из строя. Мы попросили его также проверить остальное электрическое оборудование — стиральные машины, центрифугу в лаборатории, словом, все.

Кроме ортопеда и лаборантки, я просил всех врачей помочь мне разобраться в ситуации с медикаментами, но, как мы и предполагали, под разными предлогами они уклонились. В конце концов нам с Педро пришлось отправиться на пристань и в контору грузовых перевозок. Положение складывалось тяжелое. Грузы начнут поступать недели через две, то есть через несколько дней после того, как при нынешнем расходе у нас кончатся лекарства.

«ПРОШУ УСКОРИТЬ ПОСТАВКИ ПО ОРДЕРАМ, В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ МЕДИКАМЕНТОВ, ИБО ПРИ ТЕПЕРЕШНИХ РАЗМЕРАХ ПОТРЕБЛЕНИЯ НАЛИЧНЫЕ ЛЕКАРСТВА КОНЧАТСЯ ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ».

Эту радиограмму я отправил в Управление здравоохранения в Сантьяго-де-Куба, министру, заместителю министра и генеральному директору клинической службы.

Назавтра я снова отправил радиограмму: «ПРОСЬБА НЕМЕДЛЕННО ПОСТАВИТЬ В ИЗВЕСТНОСТЬ О ПРИНЯТОМ РЕШЕНИИ ОТНОСИТЕЛЬНО НЕДОСТАЮЩИХ МЕДИКАМЕНТОВ ПО ПРОСРОЧЕННЫМ ЗАЯВКАМ. ЗАЯВКИ ПРИЛАГАЮТСЯ ПОВТОРНО».

На третий день мы заказали междугородный разговор с доктором Оскаром Фернандесом Меллем, который, правда, не имел прямого отношения к нашему вопросу, так как был президентом национального медицинского колледжа. Он нас выслушал, записал все данные и обещал срочно предпринять что-нибудь в министерстве.

Из-за возможных политических осложнений мы оказались в очень трудной ситуации. Обязательно найдется контрреволюционер или просто злопыхатель, который скажет: «Не успели революционеры прийти в больницу, как сразу же кончились лекарства».

Этого надо было избежать во что бы то ни стало. Однако ситуация, в которой мы оказались, была не просто напряженной и сложной для нас, в ней сконцентрировался целый комплекс проблем, характерных для развивающихся стран, таких, как, например, Куба. Приехали восемь новых врачей, больница на 100 коек, которая прежде работала в четверть нагрузки, развернулась… Прекрасно, не правда ли? Но где взять лекарства? Чем кормить больных, которых стало больше? А белье, а средний медперсонал, который будет делать рентген и анализы, назначенные новыми врачами? То же самое происходит в школах. Кроме учителей, нужны еще здание, парты, карандаши, тетради, доски. Одна удовлетворенная потребность рождает десятки новых.

И дело даже не только в том, что медикаменты нам не поставлены, и так ясно, что больница работает на урезанном бюджете, рассчитанном на неполную загрузку. Впрочем, если бы не планируемое развитие этого аграрного района, больница вообще захирела бы. Хорошо бы все предвидеть заранее. Ну довольно, не стоит горячиться.

Сегодня мы обратились в ИНРА насчет металлической сетки, защищающей больных от комаров! Там сказали, что сетку нам дадут, но на складах ее не так уж много. Я расстроился: неужели не хватит на всю больницу? В тот же день двое сотрудников ИНРА пришли к нам, пересчитали окна и двери, измерили дверные и оконные проемы. Хоть бы сетки хватило, уж очень комары донимают больных.

Мы завели журнал консультаций и историю болезни на каждого поступившего больного. Это было труднее всего, но теперь дело сделано: создан архив и больных регистрируют в приемном покое.




В восемь тридцать вечера собрались все члены совета больницы. Сначала мы обсудили общие вопросы, затем трудности, вставшие перед каждым специалистом.

Собрание уже близилось к концу, однако ни анестезиолог, ни хирург даже не попытались поставить вопрос об отношении к доктору Баркесу, о чем они говорили мне вчера. Как бы то ни было, мы не должны работать в атмосфере интриг и недомолвок, а потому я решил сам коснуться этой проблемы.

— Думаю, теперь мы поговорим на тему, которую вы затронули вчера в разговоре со мной. Я имею в виду отставку директора. Как считаешь, Рамос?

Рамос притворился удивленным, но вид у него был недовольный и растерянный. Похоже, они не думали возвращаться к этому вопросу. Да и Пера тоже смутился.

— Ладно, — неохотно начал Рамос, — мы действительно говорили Алипио, что доктор Баркес как хирург пользуется в городе хорошей репутацией, и мне кажется, что, уволив его, мы наживем себе неприятности, кроме того, у местного населения может возникнуть недоброжелательное отношение к нам. Конечно, дело уже сделано, и теперь, естественно, мы не можем отступить, — оказывается, он несколько изменил свою позицию, — но мы должны попытаться разрядить напряженную обстановку и наладить отношения с доктором Баркесом.

— Я хочу кое-что сказать, — прервал его ортопед. — Хорошие отношения с доктором Баркесом и остальными местными врачами у нас наладятся только в том случае, если мы примиримся с положением, которое сложилось в больнице, а на это мы никак не можем пойти. Хочу сообщить еще, что среди больных ходят разные слухи, и некоторые без обиняков спрашивали меня, правда ли, что мы еще студенты и приехали поучиться на здешних больных, чтобы потом получить диплом, или все-таки дипломированные врачи. Я не только внес ясность в это дело, но проследил, откуда идут эти слухи, и обнаружил, что по крайней мере в двух случаях их распускали местные врачи… Думаю, что и другие больные получили сведения из того же источника, но, либо жалея врачей, либо боясь неприятностей, они умолчали об этом.

— Прости, что я тебя перебиваю, — сказал я ортопеду, — но хочу добавить кое-что весьма важное. Местное население и окрестные крестьяне не верят, что мы приехали сюда надолго, и постоянно спрашивают меня, скоро ли мы уедем. Я отвечаю, что мы не собираемся уезжать и уедем лишь тогда, когда прибудет смена, но этих бедных людей столько обманывали, что они не верят никому. Они не хотят сближаться с нами и портить отношения с местными врачами, поскольку думают, что в любой момент мы можем уехать отсюда. По-моему, даже наименее опытный из нас обладает более обширными познаниями, чем любой из местных врачей. Возможно, единственным исключением является доктор Баркес, — при этих словах я пристально посмотрел в глаза Рамосу, — но в основном дело обстоит так, как я говорю, и мы должны постараться проявить наши знания и завоевать доверие больных. Вот, например, Алехандро недавно спас жизнь ребенку, и весь город говорил об этом. Надо показать, что мы настоящие врачи. Что же касается отношений с доктором Баркесом, то я не раз пытался их наладить, но безрезультатно. По-моему, он не стремится к сближению с нами. Во всяком случае, со мной. Он позвонил министру и ждет, когда его восстановят. Он не хочет никаких переговоров, потому что чувствует свою силу.

— Так оно и есть, — сказал Пера. — У него здесь большие связи. Возможно, вам это не известно, но я вчера узнал, что он президент местной медицинской коллегии…

— Никто не может быть сильнее Революции, — оборвал я его. — И тот, кто сопротивляется ей, будет сломлен.

— Я полностью согласен с Алипио, — сказал ортопед. — Но я хочу, чтобы ты, Пера, знал, что мне известно побольше твоего: доктор Баркес возглавляет не только медицинскую коллегию, но и петушиные бои в Баракоа, и еще он совладелец частной клиники.

— Неужели!

— Значит, вы считаете, что никакого сближения с доктором Баркесом быть не может, — сказал Пера.

— Этот вопрос надо поставить иначе! Не понимаю, что с вами происходит? — Я начинал раздражаться. — Сто раз вам говорил, что это он не желает никакого сотрудничества с нами.

— Вполне возможно, что как раз из-за твоего поведения, — сказал Пера.

— Не пойму, чего ты хочешь. Чтобы я поступился своими принципами, только чтобы сблизиться с ним? Но ты знаешь, для меня это вопрос серьезный. Моя позиция тебе известна. Я ничем не поступлюсь, потому что мне поступаться нечем. Уступить ему — значит признать, что он был хорошим директором, что мы и ИНРА ошибались, а ведь тебе известно, Рамос, что это не так.

— По-моему, к согласию мы не придем, — сказал анестезиолог. — Видимо, собрание пора закрыть.

— Я полностью согласен с Алипио, — поддержал меня ортопед. — Мы можем поддерживать с ним отношения, но ни на йоту не отступая от своих принципов. А если дело повернется таким образом, никакое примирение невозможно.

— Предлагаю вернуться к этому вопросу дня через два-три, — сказала лаборантка.

И все с нею согласились.

— Прежде чем закончить, — сказал я напоследок, — хочу напомнить, что работать мы должны все вместе, а не только я и Педро, председатель и секретарь совета, а то мне кажется, что всю работу вы взвалили на нас двоих. Вот я и предлагаю заново провести выборы на посты председателя и секретаря совета, мне кажется, если понадобится, любой из вас может занять эти должности. Как по-вашему?

Все были удивлены столь неожиданным предложением. Педро ничего не сказал и, хотя явно был поражен, тоже наблюдал за собранием.

Однако никто с моим предложением не согласился. И постановили, чтобы мы с Педро продолжали работу в прежних должностях. Что же касается недостаточной помощи в работе, то, разумеется, последовали оправдания и извинения. Но по-моему, все останется по-старому.

Проснувшись утром, я почувствовал страшную усталость во всем теле, болел каждый мускул. Свежий ветерок с моря доносил в окно шум волн. Жена разложила свой «мелочный товар», как я называю керосинку, на которой уже закипала вода для кофе, неочищенный сахар и фильтр, все это стояло на полу, потому что в комнате у нас не было даже маленького столика.

Заметив, что я проснулся, жена подошла ко мне, поцеловала и спросила:

— Ну что, вернулся?

— О чем ты, не пойму? Откуда вернулся? — удивился я, принимаясь за кофе, который она мне подала.

— Не знаю, то ли с пристани, то ли из больницы, — Она рассмеялась.

— Не понимаю.

— Ночью тебе что-то снилось. Ты разговаривал во сне и даже хватал меня за руку. Я просыпалась несколько раз, пыталась перевернуть тебя на другой бок, но ты не успокаивался. Всю ночь добывал лекарства, метался между пристанью и больницей.

— Недаром, значит, я такой усталый и разбитый, — сказал я шутливо.

Хотя я ничего не помнил, не помнил даже, снилось ли мне вообще что-нибудь, стало ясно, что я нервничаю гораздо больше, чем мне казалось.

Придя в больницу примерно в половине восьмого, я обнаружил, что ко мне на прием записалось очень много народу. Кончил я поздно, примерно в час. Было несколько сложных случаев, в том числе и такие, которые возможны только здесь. Например, входит в кабинет совершенно седой старичок лет восьмидесяти пяти, снимает шляпу и смотрит на меня, а я смотрю на его изуродованную левую руку.

Спрашиваю, что случилось, и он рассказывает мне, что живет очень далеко, что было у него несколько переломов и растяжений (при этом показывает правую ногу в таком же отчаянном состоянии, как и рука), что лубки приходилось мастерить из палок и веревок, так как ни до каких врачей не доберешься. А когда я спросил, что привело его ко мне, он ответил:

— К врачу пришел.

— Да, это понятно, но на что вы жалуетесь?

— Ни на что, все у меня в порядке, а это, — он дотронулся до изуродованных руки и ноги, — уже давно прошло.

— Ясно. А сейчас вы зачем пришли? — снова спрашиваю я.

— Я же сказал — пришел к врачам…

Я начал терять терпение и подумал, что у старичка ум за разум зашел, но опять как только мог спокойно повторил:

— Да, понимаю, но ведь к врачу ходят зачем-то, а не просто так. Почему вы пришли ко мне?

— Да вот, доктор, дошли до нас слухи, что в больницу приехали новые врачи, и я сказал себе: пойду-ка посмотрю, как они выглядят. Вот и пришел посмотреть на вас…

Спокойно, Алипио! Оказывается, он не на прием пришел, а посмотреть, как выглядят новые врачи!

Что тут скажешь! Как бы то ни было, я его осмотрел и назначил общее обследование. И пока не закрылась за ним дверь он все смотрел на меня как на какое-то редкое животное, а мне было и смешно, и грустно.

Потом я узнал, что из некоторых здешних отдаленных и заброшенных селений поездка в город так длинна, трудна и дорога, что есть люди, никогда тут не бывавшие. Обычно в город едет глава семейства, а если он стар или немощен, то старший сын. Женщины, молодежь и дети пускаются в этот путь только в случае серьезной болезни или еще каких-нибудь из ряда вон выходящих обстоятельств.

Я обедал, когда мне сказали, что прибыл грузовик со скамейками для приемного покоя. Приятное известие. Я никак не ожидал, что они будут готовы так быстро. Придя в приемный покой, я застал там ортопеда и других сотрудников больницы, которые уже начали расставлять скамейки, а рабочие, что их привезли, уже уехали. Скамейки были простые, но добротные и красивые. Теперь надо добыть эмалевой краски получше и покрасить, так они дольше прослужат. Больные сразу же расселись. А ортопед наш — совсем мальчишка! — тоже уселся на скамейку и заявил, что надо опробовать новое приобретение.

На пересечении шоссе и дороги, которая ведет в больницу, стоит домишко, принадлежащий некой Панче. Эта сеньора, лет сорока пяти, ведет самую разнообразную торговлю: продает спиртное, пиво, прохладительные напитки, приготовленные ею же самой сладости из кокосовых орехов, бананов и какао. Но готовит она не только сладкое, продает еще свою стряпню в другие лавки либо кормит желающих в собственной столовой. Ее клиенты — больные, их родственники и знакомые. Да и персонал больницы ходит к ней обедать, когда в больничной столовой обед невкусный. Сегодня ортопед и педиатр пригласили меня пообедать у Панчи. Еда простая, но приготовлена хорошо.

Вечером я позвонил в ИНРА, чтобы поговорить с Чайном или Клинтоном, но мне сказали, что их нет в Баракоа, по-видимому, в Моа назрел серьезный конфликт с американцами из «Бэй майнинг компани». Рано или поздно это должно было произойти, так как янки вовсе не отказались от мысли по-прежнему эксплуатировать Кубу. И дело, вероятно, серьезное, раз оба руководителя ИНРА отправились в Моа.

Было уже довольно поздно, я заканчивал осматривать больную, когда в кабинет вошла медсестра Мария.

— Вас к телефону, доктор. По-моему, междугородная…

Ну вот, бомба и взорвалась, думал я, направляясь в контору, где стоял единственный на всю больницу телефон.

— Алло… алло… Это доктор Алипио Родригес?

— Да, я.

— Подождите, пожалуйста, минутку, с вами будет говорить Гавана, министерство здравоохранения. Пожалуйста, подождите минутку…

Несколько секунд в трубке слышался только треск, и наконец другой женский голос проговорил:

— Это доктор Алипио Родригес из больницы Баракоа?

— Да-да, я у телефона, говорите.

— Подождите минутку, доктор, с вами будет говорить доктор Эрнандес Галан, генеральный директор больничной службы…

— Да-да, я жду.

Прошло еще несколько секунд, и на этот раз в трубке зарокотал мужской голос:

— Доктор Алипио Родригес?

— Да, я слушаю.

— С вами говорит доктор Эрнандес Галан, генеральный директор…

— Да-да, я слушаю.

— Я звоню вам, потому что до нас дошли сведения, что ИНРА вмешался в управление больницей и вы сместили доктора Баркеса с поста директора. Вы меня слышите?

— Да, я вас слышу, но дело в том, что ИНРА не вмешивался в управление больницей. Просто доктор Баркес относился к своим обязанностям в высшей степени халатно и безответственно, и потому было решение его уволить, так как он отказался пересмотреть свою позицию. Может быть, до вас дошли также сведения о том, что с октября прошлого года в Баракоа не поступают лекарства и сыворотки?

— Этот вопрос сейчас решается, но министерство не может допустить, чтобы без нашего ведома смещали директоров.

— Мы направили в министерство подробную докладную, в которой изложили все причины.

— Докладная ваша еще не дошла, — сказал доктор Галан раздраженно.

— Что поделать, доктор, такое уж это богом забытое место, ни до вас наша докладная не дошла, ни до нас ваши медикаменты. — От возмущения во мне все кипело.

— Не надо так, мы в курсе ваших дел. А вам следует вновь предоставить управление больницей доктору Баркесу.

— Ни в коем случае! Вы понимаете, что говорите?! Неужели не ясно, что Революция значит куда больше, чем министерство? К тому же вам следовало бы знать, что о министерстве здесь до сих пор понятия не имеют, если судить по безобразному состоянию дел в больнице!

— Как вы смеете в таком тоне говорить со мной?! Я этого не потерплю! — в его голосе послышалось раздражение.

— Я говорю лишь, что положение здесь ужасное! И меры следовало принимать раньше!

— Как бы то ни было, вы сейчас же сдадите дела доктору Баркесу, — настаивал он.

— Это преступление! Вы не представляете себе, какой политический урон принесет ваше решение…

— Немедленно сдавайте дела доктору Баркесу!

В отчаянии я прибег к новой тактике.

— Хорошо, доктор, но давайте разберемся. Вы говорите, что вы доктор Эрнандес Галан, но, в конце концов, я только слышу чей-то голос по телефону, а чтобы ваше решение имело законную силу, мне нужен письменный приказ.

— Какое право вы имеете сомневаться в моих словах!

— Я вовсе не сомневаюсь в ваших словах, но ведь вполне возможно, что это вовсе не вы мне звоните, а кто-то назвался вашим именем, понимаете? Когда придет письменный приказ, мы передадим заведывание доктору Баркесу.

Но все было напрасно! Его чуть «кондрашка не хватил», как говорили у нас в Сантьяго, когда я был мальчишкой. Я все стоял на своем, требуя письменного приказа, и он бросил трубку.

Я позвал секретаршу:

— Немедленно соберите членов совета, чтобы через пятнадцать минут все были здесь.

Шесть часов вечера, все восемь членов совета налицо. Они понимают, что произошло нечто важное, но, что именно, пока не знают.

Я открываю заседание совета, подробно изложив свой телефонный разговор с министерством. Как всегда, первым взял слово наш ортопед:

— Мне кажется, мы вовсе не обязаны возвращать этого человека на пост директора. Это дискредитирует Революцию, ИНРА и нас. Это значит отказаться от справедливой, революционной меры. А что об этом думает руководитель ИНРА? Ты с ним говорил?

— Еще до телефонного разговора с министерством я звонил ему совсем по другому поводу. Кажется, в Моа заварилась каша с американцами. Он там вместе с Клинтоном. А как вы думаете? — обратился я к тем, кто до сих пор рта не открыл.

— По-моему, — сказал Рамос, — произошло то, чего следовало ожидать. Я же предупреждал, что отставка директора повлечет за собой осложнения. Надо передать руководство больницей Баркесу.

Кроме ортопеда и меня, все более или менее открыто высказывались против отстранения Баркеса и за возвращение его на прежний пост.

— По-моему, вы крайне непоследовательны, — сказал я. — На собрании в гостинице говорили одно, потом другое, а теперь уже третье. Судя по всему, вам не знакома настоящая принципиальность.

Пера хотел меня перебить.

— Нет, пожалуйста, дай мне закончить. Я по-прежнему считаю, что смещение доктора Баркеса было более чем оправданно. В министерство отослана подробная докладная. Они говорят, что не получили, но по-моему, докладная пришла, просто нарушена бюрократическая иерархия, вот они ее и не приняли к рассмотрению. И хотя, как мне кажется, вовсе не Гавана должна решать этот вопрос, мы являемся служащими министерства здравоохранения и потому должны выполнять его приказы. Протестуя против этого решения, я требовал письменного приказа, но отсюда, из Баракоа, мы не сможем бороться с министерством. У нас нет другого выхода — придется передать руководство Баркесу и выразить свое несогласие с этим в письменном виде, в разного рода докладных и прочих документах. Кроме того, мы лишились поддержки Чаина: его сейчас нет на месте, и неизвестно, когда он вернется. И потому я считаю, что завтра мы должны составить документ, в котором, изложив все, что касается сегодняшнего телефонного звонка, заявим, что решение министерства считаем несправедливым и в корне неверным, не согласны с ним, однако выполнили его как приказ вышестоящей организации. А как вы думаете?

— Я полностью тебя поддерживаю, — сказал ортопед.

Рамос, Пера и его жена согласились, что документ должен быть составлен «приблизительно» в таких выражениях. Остальные тоже не возражали, и собрание было закрыто.

Ортопед предложил подбросить меня на своей машине. Я принял его приглашение, и мы вышли вместе.

— Как обидно, что в министерстве этого не понимают! — сказал он после долгого молчания.

— Дело обстоит куда хуже. Я спрашиваю себя, что будут думать и говорить в городе, когда узнают о том, что Баркес снова директор. Мне в самом деле не по себе. Но как бы то ни было, я верю в Революцию. Рано или поздно больницу возглавит революционер, и все в ней пойдет по-другому. Во всяком случае, за эти несколько дней мы сделали кое-что, чего уже не уничтожишь, и к тому же доказали, что Баркес не решал некоторых вопросов только потому, что не хотел.

— Ты прав, — сказал Педро, — однако от этого не легче, и у меня настроение невеселое.

— И это вполне естественно. Спасибо, что подвез. До завтра, — попрощался я, захлопывая дверцу машины.

Жена очень расстроилась, когда я рассказал ей обо всем случившемся, и мы проговорили весь вечер.




Я долго вертелся в постели, пока наконец заснул, но сон не принес мне отдыха — проснулся я разбитый, словно меня всю ночь колотили палками. Баркес, наверное, доволен, знакомые, уж конечно, сообщили ему приятную новость.

Придя в больницу, я собрал совет, мы составили и подписали следующий документ:






«Баракоа. 19 марта 1960 года. Нижеподписавшиеся члены медицинского совета больницы города Баракоа считают необходимым заявить: Решением сеньора Карлоса Чаина Солера, руководителя зоны О-27 национального института аграрной реформы, а также в связи с тем, что состояние дел в больнице, как показало обследование, нельзя было признать нормальным, был создан медицинский совет, председателем которого был назначен доктор Алипио Родригес Ривера, а секретарем доктор Педро Луис Карбальо Усаторрес.

После телефонного разговора с доктором Эрнандесом Галаном, генеральным директором больничной службы, который потребовал снова передать управление больницей доктору Луису Ф. Баркесу Кальико, мы, члены совета, являясь служащими министерства здравоохранения, решили выполнить это требование и распустить совет, ибо наша цель — не создание административных беспорядков, а улучшение работы больницы, хотя мы по-прежнему полностью поддерживаем решение сеньора Чаина Солера о создании совета, который необходим для совершенствования работы больницы во всех аспектах».





Потом я велел позвать Баркеса, сообщил ему о телефонном разговоре, прочитал составленный нами документ и сказал, что отныне он снова директор больницы.

— А я не переставал им быть, — заявил он высокомерно.

— Ну конечно же, ведь это вы наладили водопровод, убрали мусор и достали скамейки для приемного покоя, — усмехнулся я, решив не оставаться в долгу.

Он поглядел на меня с ненавистью.

Я сообщил о шагах, предпринятых, чтобы разрешить трудности с медикаментами.

— Свои обязанности я знаю, — нагло ответил он.

Так кончилось это собрание.

Через два дня после того, как Баркес вернулся на свой пост, я узнал, что прибыл грузовик с медикаментами и сыворотками, и у меня камень с души свалился.

Кое-кто из персонала больницы сочувствовал нашим начинаниям, однако опасался открыто высказывать свои симпатии, чтобы не нажить неприятностей. О возвращении Баркеса в городе уже известно, новость обсуждается повсюду.

Сегодня приехал Фелипино Пуриалес. Он остолбенел, когда узнал, что у нас произошло, и сказал, чтобы я ехал в Гавану, протестовал там в министерстве. Я ответил, что, по-моему, время для этого еще не настало.




У аэропорта в Баракоа совершенно сельский вид, несмотря на приметы технического прогресса — самолеты, радиоаппаратуру в диспетчерской, легковые автомобили и джипы, на которых приезжают встречать пассажиров. Рядом с чемоданом здесь часто можно увидеть гроздь бананов или парочку кур со связанными ногами.

Среди пассажиров многие в рабочей одежде либо одеты очень скромно, есть и военные в форме. И на всех них тучей налетают грязные, босые, оборванные мальчишки, они стараются всеми правдами и неправдами всучить шоколадные пирожные, сладкую кукурузу или ананасовый напиток в кокосовой скорлупе. Но даже и в этой сумятице всеобщее внимание привлек мужчина около шести футов роста, в костюме из шелка-сырца и галстуке, с чемоданчиком, еще более черным, чем его собственная кожа, и в огромных очках в оправе «под черепаху», который спускался по трапу вместе с другими пассажирами, прилетевшими первым рейсом авиакомпании «Кубана». Мальчишки, сначала забыв про свою торговлю, сбежались поглазеть на него, словно на какого-то редкого зверя, а затем накинулись, пытаясь всучить свои сласти и, очевидно, полагая, что столь представительный сеньор либо важная персона, либо богач.

Вновь прибывший с большим трудом освободился от насевших на него ребят и сел в старое желто-черное такси марки «шевроле».

— Куда вас везти, сеньор? — спросил его водитель.

— В больницу, — коротко ответил тот.

Приехав в больницу, мужчина представился директору как доктор Годинес Каденас, сотрудник министерства.

Поговорив довольно долго с Баркесом, он попросил найти меня. Мне он тоже представился и сообщил, что приехал сюда по заданию министра, чтобы разобраться во всем, что у нас происходит.

Родилес сразу же нашел ему определение — «бюрократище».

Каденас — врач и, скорее всего, работает в приемной министерства здравоохранения. Он одобрил наши действия: то, что мы вернули бразды правления Баркесу, «продемонстрировало нашу дисциплинированность и добрую волю». Мы условились встретиться на следующий день, чтобы поговорить обо всем подробнее.

Не успел Каденас приехать, как наши «ультраправые», Рамос, Пера и компания, начали на него форменную охоту. В день приезда его пригласили к одному местному врачу, а на следующий день — к другому, ради чего была забита свинья.

Кажется, они его «подмазывают», но ведь человек, приехавший по такому делу, вроде бы должен избегать подобных щекотливых ситуаций.

Разделение на партии уже настолько определилось, что назавтра чиновник сказал мне, что примет меня вместе с ортопедом, поскольку мы занимаем единую позицию. Всех остальных он уже выслушал. Затем он сообщил нам, что на следующий день уезжает. Иначе говоря, простился с нами.

Я спросил, когда нам станут известны результаты его обследования, а он ответил, что я слишком тороплюсь, ведь он еще даже не приехал в Гавану.

Сегодня он ужинал у наших противников. Это настраивает меня на мрачный лад, но я полагаю, что, если существует наше заявление, подписанное всеми врачами, ему придется доложить об этом в Гаване.

Утренним рейсом из этого забытого богом города отбыл уполномоченный министра в шелковом костюме, черепаховых очках и с черным чемоданчиком, осаждаемый мальчишками — продавцами сладостей.




Уже конец марта, и с каждым днем меня все больше тревожат действия группы, которую я условно называю «правой». Они отдаляются от меня и от Педро и все теснее сближаются с Баркесом и другими местными врачами, поведение которых заставляет желать лучшего во всех отношениях. Все словно бы забыли наше собрание в гостинице. Там казалось совершенно ясным, что мы приехали сюда не только затем, чтобы лечить и предупреждать болезни, но и учить крестьян, вести с ними воспитательную работу, записаться в отряды милисиано и вообще служить примером для окружающих. На собрании в гостинице никто не сомневался, что мы должны держаться просто и скромно, избегать всего, что хоть в малой мере может повредить нашей репутации. А этим людям все нипочем. Кое о ком из них уже ходят нехорошие слухи. Двое, например, на днях напились и чуть было не устроили скандал. В министерстве должны узнать об этом.

С другой стороны, дел у нас невпроворот. Больница теперь работает в полную силу.

Вчера днем, когда я дежурил, доставили одиннадцатилетнего мальчика в коматозном состоянии с лихорадочным синдромом. После наружного осмотра и дополнительных анализов выяснилось, что у него брюшной тиф. Я сразу же ввел ему внутривенно левомицетин. Случай, характерный для этих мест: болезнь крайне запущена, я понимал, что спасти мальчика будет трудно, и опасался перфорации кишечной язвы и в результате перитонита. Пришлось помучиться. Врач всегда должен бороться за жизнь больного до конца, но этот случай заставил меня делать невозможное — ведь передо мной был ребенок, жертва нищеты и антисанитарных условий. К тому же, когда я с мальчиком на руках бежал по коридору, на лицах врачей и медсестер явно читалось, что случай безнадежный. Никто не сомневался, что мальчик умрет. Но я сказал: один он не умрет, я умру вместе с ним.

Они смотрели на меня в полном недоумении, видимо считая, что больного в таком состоянии невозможно спасти. Мальчика зовут Хуан, а родители называют его Хуанито. Живут они на горе Капиро, недалеко от Эль-Хамаля, деревушки, где работает Росельо. Сначала родители заметили, что у мальчика расстроился желудок и поднялась температура, и стали лечить его домашними средствами, но состояние его все ухудшалось, он перестал разговаривать и впал в забытье. В отчаянии они не переставали меня спрашивать, будет ли он жить. Я мог только ответить, что сделано все возможное, чтобы спасти его. Они оставили двух других детей у своих родителей, а сами буквально поселились в приемном покое. Не знаю уж, как им это удалось. Впрочем, сотрудники больницы отнеслись к ним с участием.

Когда сегодня утром я осматривал мальчика, в палату с лукавой улыбкой вошел ортопед.

— В чем дело? — спросил я, тоже улыбаясь.

— А ты не знаешь? У Баркеса был междугородный разговор по телефону, и вид у него весьма встревоженный. Говорят, звонили из министерства, его вызывают в Гавану, завтра же туда отправится.

— Если так, то еще не все для нас потеряно…

— Оно конечно, но есть и скверная новость. Замещать Баркеса пока будет Фернандес, а ты сам знаешь, что это за человек.

Фернандес — один из местных врачей, еще молодой, но совершенный лентяй, нисколько не интересующийся своим делом. Иной раз я задавался вопросом, за кого нас с ортопедом принимают. Похоже, за коммунистов, а может, за экстремистов, а может, просто за помешанных на медицине. Мне кажется, они нас не понимают, словно у них от рождения иные понятия о добре и зле или таковые вовсе отсутствуют. С Фернандесом будет не лучше, а то и хуже, чем с Баркесом.

Педро ушел, я продолжал осматривать мальчика и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Я резко обернулся: на меня пристально смотрела Мария дель Кармен, палатная сестра. Светлые волосы коротко подстрижены, глаза светло-карие, она невысокая, пухленькая, лицо у нее доброе, характер мягкий, но подготовка никуда не годится, как почти у всего среднего персонала больницы.

И все же чувствуется, что она человек хороший. Я заметил, что, хотя Мария и молчит, обычно в душе она сочувствует нашим начинаниям. Она запомнила мои слова насчет двадцатипятисвечовых лампочек и часто спрашивала:

— А когда же сменят лампочки, доктор Алипио?

Но у нас всегда находились дела поважнее, и я отвечал «завтра» или «при первой возможности».

Потом Баркес снова стал директором, лампочки так и не сменили, и она иногда шутила:

— Вот видите! Не послушали меня, не сменили вовремя, и вот что получилось!

Она умна, любит свое дело и поддерживает меры, принятые нами для улучшения ухода за больными. Профессию она освоила здесь, в больнице, а потом уезжала получиться не то в Гуантанамо, не то в Сантьяго.

И теперь, обернувшись, я увидел на ее лице выражение, которое замечал и вчера, и третьего дня, когда занимался своим маленьким пациентом. Я не мог понять, что оно означает, поначалу мне показалось, что это удивление. Но сегодня я прочел на ее лице уважение и даже восхищение.

Я не сдержался и выпалил:

— Почему ты так смотришь на меня, Мария?

Она не ожидала такого вопроса, а потому смешалась и слегка покраснела.

— Я, доктор? Что вы имеете в виду?

— Я заметил, что ты смотришь на меня как-то странно, затрудняюсь определить, но…

— Да вот… — начала она в смущении, запинаясь и покраснев еще сильнее. — Сама не понимаю… Помолчав немного, она вдруг решилась — Знаете, что меня удивляет? Вот вы сейчас меня спросили, и я поняла… А раньше просто отчета себе не отдавала…

Она замолчала, словно взвешивая свои слова. Я пальпировал живот мальчика. Она подошла поближе.

— Вы не рассердитесь, доктор, если я задам вам один вопрос?

— Конечно, нет, Мария, — ободрил я ее. — Спрашивай.

Она опять помолчала, точно борясь с сомнениями, и наконец решилась:

— Почему вы так заботитесь об этом мальчике?

Я остолбенел. Никогда не знаешь, чего ждать от этих людей.

— Что ты хочешь сказать, Мария? Я не понимаю.

— Ну, почему вы почти не спите ночами, достаете сыворотки, кислородные маски, меряете температуру, почему входите во все мелочи… Почему?

— Потому, Мария, что это мой долг. Больной очень тяжелый, при нем постоянно должна быть сиделка, но сиделки у нас нет. А за ним надо постоянно наблюдать, вот мы и обеспечиваем ему уход. Поняла?

— Но я никогда не видела раньше, чтобы вы о каком-нибудь больном так заботились.

— Да у нас и не было такого больного. Были у нас трудные случаи, но все-таки попроще. Этот же совсем особый. Нам предстоит долгая борьба, потому что болезнь очень запущена…

— Значит, вы всегда так заботитесь о тяжелых больных?

— Конечно, Мария. Иначе и быть не может.

Она смотрела на капельницу, но было видно, что не капли она считает, что мысли ее заняты другим…

— Знаете… — начала она и запнулась.

— Давай, говори, что там еще у тебя.

— Только с тех пор, как вы стали у нас работать, я поняла, что значит быть врачом или медсестрой. Мне бы хотелось, чтобы вы знали, как ценят родители этого мальчика все, что вы для него делаете. Они просто боготворят вас. Говорят, что, если он умрет, так уж, видать, ему на роду было написано, но совесть у них будет чиста, потому что они не оставили его без помощи, в глуши. А еще они говорят, что ни в какой больнице, пусть самой лучшей в мире, никто бы так не заботился о нем, как вы, и я с ними вполне согласна, думаю, что если он до сих пор жив, то только благодаря вам…

Мне было неловко выслушивать эти похвалы.

— Да ведь не один я. И от вас, сестер, многое зависит… Так что не преувеличивай…

— Нет, доктор, я вовсе не преувеличиваю. Я вам так благодарна… Вы показали мне, что значит наша профессия… и как надо делать свое дело.

И все же она, конечно, преувеличивала.

Действительно, немало сил потратил я на этого мальчика, но ведь болезнь этого требовала, к тому же я и не привык иначе относиться к больным, так меня научили в университетской клинике. Однако не составляло труда понять, что имела в виду Мария дель Кармен: ей это было в диковинку, в больнице Баракоа такое отношение к больным не было принято.

Но так или иначе, а отношение Марии ко мне могло сослужить хорошую службу — у нее много приятелей среди медперсонала, а от них зависит уход за больными.

— Если ты действительно так считаешь, я хочу, чтобы и ты полностью отдавалась нашему делу. Мы с тобой вместе спасем этого мальчика, вот увидишь.

Она ответила мне взглядом, полным признательности.

— Как он сегодня?

— Мне кажется, Мария, что ему лучше. Его родители говорят, что накануне того дня, когда они привезли его к нам, у него было кишечное кровотечение. Возбудитель брюшного тифа поражает ткани кишечника и может вызвать их изъязвление, а оно в свою очередь — кровотечение, иногда и перфорацию язвы, после чего может последовать смерть от перитонита. Что же касается кровотечения, то родители утверждают, что оно случилось только раз. Но они же говорят, что у мальчика была большая слабость, а это наводит меня на мысль, что кровотечения случались не раз, только незначительные. Вероятно, ему следовало сделать переливание крови. Давай выясним, какая группа крови у него и у его родителей, чтобы знать, у кого из них можно взять кровь…

— Если надо, я дам кровь, доктор, — перебила меня Мария. — Я уже давала для моей матери.

— Не беспокойся, доноры найдутся. И все же я считаю, что ему лучше. У него уменьшилось напряжение шейных мышц, а следовательно, и возможность заболевания менингитом, да и вообще, если нет серьезных осложнений, перфорации язвы, о которой я тебе говорил, нет сильного кишечного кровотечения и пневмонии, значит, мы выиграли у смерти еще один день. Сегодня мне кажется, что и ступор у него не такой глубокий. Его обязательно надо переворачивать, Мария, двигать ему ноги, чтобы избежать тромбофлебита, поднимать его, переворачивать, чтобы не было пневмонии и пролежней. Содержать в чистоте, обязательно присыпать тальком спину и пах. Все это я уже говорил родителям, но теперь сходи к ним ты и повтори. А главное, Мария, наблюдать за ним, чтобы не упустить какого-нибудь симптома, свидетельствующего о серьезном осложнении, — внезапной сильной бледности, болей в животе, — вообще любых изменений. Поняла?

— Да, доктор, конечно. Идите отдохните, теперь я с ним побуду.

Я оставил ее с мальчиком и, выходя из палаты, наткнулся на его родителей, которые спросили меня, как их сын, я ответил, что по-прежнему, но добавил, что это хорошо, так как нет никаких осложнений. По-моему, они меня поняли. Я сказал, чтобы они прошли в палату, где сестра объяснит им, как следует ухаживать за мальчиком.




Уже неделя, как Баркес уехал в Гавану, и девять дней, как в больницу поступил мальчик с брюшным тифом. Вчера я решил перелить ему четыреста граммов крови, так как он очень слаб и, по-моему, переливание положительно скажется на его общем состоянии. Последние дни я не замечал у него ни малейшего кровотечения и решил давать гормональные препараты, которые можно применять в безнадежных случаях, чтобы мобилизовать защитные силы организма.

После отъезда Баркеса дела в больнице пошли еще хуже, потому что его заместитель Фернандес не только моложе и глупее его, но и пользуется гораздо меньшим уважением как врач. Рамос, Пера и компания убедили его, что у них связи в министерстве, и он теперь пляшет под их дудку.

А тут новая проблема — врач, который работал вместе с Росельо в Эль-Хамале, вдруг явился в больницу и сообщил, что останется здесь, поскольку собирается заниматься урологией, а свою практику в Эль-Хамале бросает. Фернандес принял его в штат больницы, потому что он из их компании, а что будет в Эль-Хамале, его нимало не волнует.

Ко всему прочему Фернандес еще разрешает всем им жить в больнице. То есть, вместо того чтобы снимать номер в гостинице у «русской», или в пансионе, или квартиру, как мы, они устроились прямо в палатах стационара. Они не только обедают, как и все сотрудники, в больнице, но еще и завтракают, и полдничают, и ужинают. И пользуются услугами прачечной и кастелянской, как больные, но не платят ни сентаво. Безобразие, да и только.

После обхода я пошел к ортопеду обсудить положение в Эль-Хамале, где остался всего один врач. Чаин не вернулся в Баракоа. Говорят, после событий в Моа его перевели в другое место. Клинтон два или три раза наезжал сюда, но, когда мы об этом узнали и пошли в ИНРА, нам сказали, что он опять уехал то ли в Моа, то ли в Сантьяго, похоже, дела там серьезные.

Войдя в кабинет дежурного врача, я увидел Педро, который возился с молодым человеком лет двадцати пяти, крепким и мускулистым, который ранил себе левую ногу мачете. Педро пытался остановить кровотечение, он поднял на меня глаза и сказал:

— Ты, толстяк, вовремя пришел, хоть я за тобой и не посылал. Хочу, чтобы ты мне помог — у него перерезаны связки. Будем оперировать в операционной, чтобы было все как следует.

Постепенно я превратился в ассистента Педро. Естественнее было бы, если бы ему ассистировал Рамос и наоборот, поскольку оба они хирурги, но отношения между «левыми» и «правыми» стали настолько напряженными, что Педро всегда зовет ассистировать меня. Мне это нравится. Я вспоминаю, как несколько месяцев, когда был студентом, занимался ортопедией.

— Ну что ж, пошли.

Операция продолжалась дольше, чем мы ожидали. Очень трудно оказалось подойти к связкам и сшить их. Мы уже зашивали кожу, когда вдруг Каридад, операционная сестра, которая за минуту перед тем вышла, опять просунулась в дверь:

— Можно я уйду ненадолго? Ведь мы уже кончили, правда?

Дверь приоткрыта, и мы слышим голоса, доносящиеся с первого этажа.

— А что там внизу происходит, Кари? — спрашиваю я.

— Я как раз хотела вам рассказать. Звонили из Гаваны и сообщили доктору Фернандесу, что доктор Баркес не будет больше директором больницы, директором теперь будет он, доктор Фернандес. Сами понимаете, он страшно рад, и все его поздравляют. Вот я и хотела… Можно?

— Конечно, иди, — сказал Педро, заклеивая пластырем повязку на ране, и посмотрел на меня, скроив удивленную мину.

Медсестра ушла, мы оставили больного на попечении фельдшера, а сами отправились в смежную с операционной комнату, где хранилось белье.

— Знаешь что, толстячок, угости-ка ты меня своей вкусной сигаретой…

Я дал ему «компетидору», другую взял сам, и мы прикурили, несколько раз молча затянулись. Издалека до нас доносился гул голосов.

— Ну и дела! — сказал Педро с самым мрачным видом. — Если этот человек, — продолжал он, — еще не став директором, наворотил такого, что же будет дальше?

Он сидел, положив ноги на стол, уставившись в потолок, и рассуждал, словно сам с собой, словно думал вслух, не ожидая от меня ответа.

Я был встревожен, сознавая, насколько труднее будет теперь наладить работу больницы.

— Интересно, почему в министерстве приняли такое решение, неужели не понимают, как это повредит медицинскому обслуживанию в Баракоа?

— Сдается мне, Педро, что надо нам готовиться к худшему. И при первой возможности ехать в Гавану, поговорить с Гранадосом или еще с кем-нибудь, добиться, чтобы министр узнал, как на самом деле обстоят дела. Это единственное, что сейчас приходит мне в голову, но вообще все следует хорошенько обдумать… Ладно, пошли обедать.

Спускаясь вниз, мы повстречали доктора Фернандеса, счастливого и сияющего. Вокруг него толпились Рамос, Пера с женой, гинеколог и врач, самовольно уехавший из Эль-Хамаля.

Не ожидая от нас первого шага, Фернандес сам направился к нам и протянул руку:

— Ну а вы, коллеги, поздравите меня с назначением?

Пожав ему руку, Педро сквозь зубы пробормотал:

— Поздравляю.

Потом я обменялся рукопожатием с Фернандесом, но молча, лишь слегка наклонив голову.

— Пойдемте сейчас все со мной — мне бы хотелось отметить это событие у Панчи. Пригласите всех служащих больницы, всех!

Наверное, поразительное было зрелище, но мы с Педро уклонились от приглашения и пошли обедать.

Педиатр тоже отказался — ему надо было взглянуть на маленького пациента в кабинете дежурного врача. Пока мы обедали, почти все сотрудники больницы бросили свои рабочие места и отправились к Панче, где у стола, уставленного бутылками с ромом и пивом, частью уже пустыми, сидел Фернандес и его приспешники.

Возвращаясь из столовой, мы с Педро повстречали в коридоре Марию дель Кармен.

— Мари, — пошутил я, — ты почему не отмечаешь назначение нового директора?

Мария нахмурилась и, поджав губы, сказала:

— Вы считаете, что директор больницы может среди бела дня устраивать пьянки и вместе со своими сотрудниками распивать спиртное, бросив работу? А мне это не по вкусу. И потом, я должна зайти к мальчику, я его оставила с родителями.

— Ты совершенно права, Мария. — Ортопед был очень доволен. — Иди к мальчику, не бросай работу.

Сквозь занавеску в коридоре левого крыла мы с Педро могли видеть чествование Фернандеса.

— Говорил я тебе, что будет еще хуже, — напомнил я.

— Доктор, доктор! Скорее!

Мы обернулись: в дверях палаты стояла бледная как мел Мария. Она испуганно оглянулась назад и продолжала звать меня.

Встревожившись не на шутку, мы с Педро бросились в палату. Я ожидал самого худшего и почти крикнул:

— Что случилось, Мария?

А она, уже в палате, стояла в проходе между койками и пальцем показывала на мальчика:

— Смотрите же, доктор, смотрите!

Отец Хуанито рыдал на коленях возле кровати, зарывшись лицом в простыни. Вся в слезах, мать сидела на кровати и правой рукой поддерживала мальчика, который смотрел на нее широко открытыми черными глазами.

— Вышел из комы! — словно выдохнул Педро.

Мария, казалось, вот-вот заплачет, и даже мне, человеку далеко не сентиментальному, пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержать слезы.

Педро обнял меня за плечи:

— Поздравляю тебя, толстячок. Случай был очень трудный.

Я сделал назначения, и мы вышли в коридор. Сюда доносились пьяные крики из домика Панчи.

— Видишь, Алипио, не так уж все плохо. — Педро кивнул в сторону палаты. — Ничего, старик, надо только набраться терпения и не сдаваться, а остальное приложится…

Я глядел на него улыбаясь, пока мы медленно шли по коридору…




Глава 6

Кровь в Макагуанигуас


— Считайте очки! Рыба! — Капитан Хардинес с силой ударил об стол костяшкой пять-четыре. — Если не ошибаюсь, мы их обыграли всухую! — продолжал он, глядя на костяшку, которая оставалась у него в руке.

Не знаю, возможно, мы с Росельо ничего не смыслим в домино, но Хардинес с ортопедом разгромили нас наголову. У стола, знаменитого письменного стола Чаина, сидит Сесилия, которой тоже хочется поиграть.

В кухне жена Педро варит кофе, а их дочка спит в другой комнате.

Сегодня воскресенье, мы свободны от дежурств. Тони приехал из Эль-Хамаля, и мы все вместе приготовили обед. Вскоре после обеда пришел начальник гарнизона Баракоа капитан Аргедо Хардинес поговорить об отрядах врачей-милисиано, которые мы хотели организовать. Он застал нас за игрой в домино, мы пригласили его, он с удовольствием присоединился, составилась настоящая партия, которую он и выиграл.

Хардинес молод, худощав, среднего роста, с очень белой кожей и рыжими волосами, что редкость в этих местах. Глаза у него светло-зеленые, нос с легкой горбинкой, крупный кадык. Он очень славный и разговорчивый, но в меру. Форма защитного цвета с тремя капитанскими нашивками на рукаве ловко сидит на нем. Он беспрерывно курит.

— Ну что ж, товарищи врачи, — сказал он, удостоверившись в своей победе, — я очень люблю домино, и игроки вы хорошие, но у меня много дел, и потому пора поговорить об организации отрядов врачей-милисиано. Вы лучше меня знаете, что в Гаване уже есть студенческие отряды и формируются отряды врачей…

Его произношение выдает в нем крестьянина, но речь льется гладко, без запинки.

— О том, что вы предложили создать отряды врачей-милисиано, я узнал от Клинтона, и мне кажется, они сыграют важную политическую роль. Представляю, какие лица будут у здешних реакционеров, когда они увидят врачей, марширующих вместе с милисиано в ближайший праздник 26 Июля![10 - Двадцать шестого июля 1953 г. группа революционной молодежи во главе с Фиделем Кастро Рус штурмовала казарму Монкада, этот день отмечается на Кубе как праздник.] Как это подействует на рабочих и крестьян! — Он легко загорался. — Вашим инструктором будет Леру, мулат. Он в этом деле знает толк. Я думаю назначить еще и Параделу, чтобы у вас было два инструктора.

— Политика — это хорошо, — говорит Педро, — но мы еще хотим научиться военному делу — надо быть готовым ко всему. Сейчас ходят усиленные слухи, что Трухильо[11 - Трухильо Молина, Рафаэль Леонидас (1891–1961) — диктатор Доминиканской Республики (1930–1961).] готовит высадку на Кубе, и если это случится, то, конечно, здесь, в наших краях.

— Совершенно верно, — соглашается капитан, — и потому, помимо физической подготовки, надо еще научиться обращению с наиболее распространенными у нас типами оружия — «гарандом», «Спрингфилдом», автоматом и так далее. Надо уметь не только стрелять, но и чистить, собирать и разбирать оружие. В общем, делать все, что требуется. Но при этом, — продолжал он, — нельзя забывать, что в революционных войсках достаточно тех, кто умеет стрелять, и только вы умеете оперировать и лечить раненых. И хотя обстоятельства могут сложиться так, что и вам придется сражаться, помните, что основное ваше дело — медицина. Физическую подготовку можно начать на этой же неделе на холме за Кастильо — там на вершине подходящая для занятий пересеченная местность, собирать и разбирать оружие вы сможете и дома. А учиться стрельбе в форте Матачин. Устраивает?

Мы приняли его предложение.

— Значит, остается только составить удобное расписание, чтобы занятия не мешали вашей основной работе. — Он умолк, словно задумавшись, а потом вопросительно посмотрел на меня. — Кстати, доктор, Чаин говорил мне, что солдат по фамилии Сапата хулиганил в больнице, угрожал и вам пришлось с ним здорово повозиться.

— Да, так оно и было. Но дня три-четыре назад мы ехали с Чайном в джипе, я рассказал ему об этом случае, и вдруг у галереи недалеко отсюда мы увидели этого солдата. Чаин подозвал его и устроил настоящую головомойку, как следует пристыдил парня. Но по-моему, этот случай — исключение, как правило, солдаты относятся к нам хорошо.

— Хочу, чтобы вы знали: здесь есть и новички, но, в общем, люди они хорошие. Были тут у нас кое-какие неприятности, у некоторых бойцов случалось нервное расстройство. Я в этом ничего не понимаю, но, кажется, у вас, врачей, такое называется «военным психозом». Пришлось комиссовать…

— Как, например, Панталеона из Пуриалеса, — сказала Сесилия.

— Да нет, сеньора, вы уж меня простите, но Панталеон был просто наглец, который воровал у крестьян коров и свиней. Его давно надо было гнать… Нет, тут другое: храбрые солдаты, вроде бы совершенно нормальные, вдруг словно с ума сходили. Вот, к примеру, Мани, индеец из Мабухабо, как будто был нормальный, но, стоило ему зайти в кафе и услышать, как музыкальный автомат играет песенку, в которой говорится о «каменном ложе», он вытаскивал свой револьвер и стрелял до тех пор, пока не удавалось его обезоружить. Кидались на него втроем или вчетвером, бедняга был очень силен…

Хардинес говорил без пауз, не торопясь. Любил наш капитан поговорить, хотя, возможно, его подстегивало наше внимание и интерес к его рассказам.

— Но куда хуже дело было с Эль Чино, товарищем, который прошел всю войну нормальным, а после войны его направили служить сюда, в Кастильо, его семья живет в этих краях. Так вот, однажды воскресным утром в марте прошлого года весь Баракоа проснулся от очередей пулемета пятидесятого калибра, установленного на крыше Кастильо. В казарме началась паника. Еще немного, и дело кончилось бы плохо, но товарищи вовремя сообразили, что он не в себе, и силой оттащили его от пулемета Мы отправили его в госпиталь в Сантьяго, его там лечили и вроде вылечили, но три месяца тому назад все повторилось, пришлось комиссовать.

— И не было ни раненых, ни убитых? — спросил Тони.

— К счастью, оба раза он стрелял в сторону моря… — Взглянув на часы, капитан поднялся со стула. — Больше вас развлекать не могу, надо подготовить документы к митингу, который состоится в среду. Мне бы хотелось, чтобы и вы пришли. Митинг посвящается аграрной реформе, и на него должны собраться крестьяне со всей округи… — Он посмотрел на небольшую полку, где стояло несколько книг. — Что это у вас за книга — «Акула и сардины»?

— В этой книге, — сказал я, — дан анализ эксплуатации Соединенными Штатами стран Латинской Америки. Соединенные Штаты — акула, а мы — сардинки…

— Не могли бы вы дать мне эту книгу на время. Может, я найду там что-нибудь для своей речи на митинге в среду?

— Ну конечно, возьмите, пожалуйста! — Сесилия протянула ему книгу.

— Обещаю вернуть к концу недели. А вдруг вы захотите отыграться, — сказал он с широкой улыбкой, открывавшей его ровные зубы.

Капитан попрощался и через боковую дверь вышел на улицу, здесь он повернул направо, ведь именно в этом конце, только чуть подальше, находится главный вход в Кастильо.




В тот воскресный день у главного входа в Кастильо Сангили было оживленно: солдаты и офицеры уходили в увольнение либо возвращались обратно в казарму. Почти все они здоровались с солдатом, стоявшим на карауле у входа, — молодым, высоким и худощавым, но мускулистым, с тонкими чертами лица, бронзовой кожей и черными, почти совсем прямыми волосами.

Когда Йийо и Эль Хабао завернули за угол на улицу Мариана Грахалеса, они замедлили шаги и удивленно посмотрели друг на друга.

— Послушай! Что с ним приключилось? — спросил Хабао.

— И ты заметил? Не пойму, что с ним происходит, но явно что-то серьезное. Помнишь, мы спросили: «Как жизнь, Ярей?» Самое обычное приветствие, по-моему.

— А он, видно, решил, будто мы что-то против него имеем.

— Уж это точно, Хабао, иначе почему он так странно ответил на наши слова: «Все балуетесь? Ну ничего, еще узнаете, почем фунт лиха». Подожди, а ведь он угрожал нам!

— Да, похоже, дело плохо. Я сейчас вспомнил: сержант Аргудин сказал мне на днях, что видел, как Ярей, думая, что никто на него не смотрит, целился из винтовки, точно собрался стрелять. А когда заметил Аргудина, перепугался, словно его застали на месте преступления. Но еще чуднее был его ответ сержанту, когда тот, пораженный, спросил: «Что с тобой, парень?» Ярей посмотрел на него как на заклятого врага и сказал: «Ничего, сержант, но скоро «гаранд» мой запоет», повернулся и ушел.

Оба приятеля продолжали свой путь.

— Знаешь, Хабао, по-моему, обо всем этом надо бы сообщить капитану, пусть поинтересуется, что с ним, а то, кто его знает, вдруг нервишки у парня не в порядке…

— Согласен, я и сам собирался рассказать капитану, но подумай, чем это может обернуться! Уж если Ярею что-то чудится, может получиться только хуже — он решит, что кто-то на него донес, и уж тогда добра не жди…

— Наверное, ты прав, — согласился Йийо. — Смотри-ка, машина!

Они наняли у парка такси и велели шоферу ехать в бар «Игрек», где их ждали товарищи.




Поднявшись по лестнице на еще не законченный переход, который сооружали каменщики между зданием банка и складами ИНРА, Ярей окинул взглядом шесть-семь мешков с цементом и песком, он сам с трудом затащил их сюда и положил так, что они служили прикрытием со стороны улицы. Он снял с плеча вещмешок, вытащил из него штук девяносто магазинов к «гаранду» и разбросал их по настилу, затем зарядил винтовку. Было почти шесть часов вечера. Банк и склады стояли на улице Мариана Грахалеса, выходящей к заливу. По обеим сторонам улицы тянулись магазины и склады, преимущественно деревянные. За банком и складами ИНРА протекала Макагуанигуас, при впадении в залив перегороженная естественной дамбой, а дальше виднелось море.

Ярей залег за мешками, положил на них дуло, снял винтовку с предохранителя и, словно прицеливаясь, повел дулом по кварталам, видневшимся из его укрытия. Медленно приближался военный джип. Ярей навел винтовку на ветровое стекло и старательно прицелился.

Его охватило странное чувство — смесь восторга и ненависти. Наконец-то настал час мести! Настало время свести счеты со всеми этими людьми, которые насмехались над ним, ненавидели его и даже сомневались в том, что он настоящий мужчина!

Месяца три назад он стал замечать, что товарищи как-то странно улыбаются, глядя на него, отводят презрительные взгляды, внезапно встают из-за стола именно в тот момент, когда он собирается сесть, шушукаются за его спиной, медлят сменить его в карауле, как-то подозрительно замолкают, стоит ему подойти, а в парке притворяются, что не замечают его, только чтобы не здороваться. И хотя Ярей всегда был недоверчивым, на этот раз его подозрительность имела причины. Поначалу он думал, что все произошло из-за того случая в бане, когда все весело подтрунивали над мужскими статями Венансио, крестьянина из Ла-Макины. Ярею такие шутки никогда не нравились, и он не принимал участия в общем веселье, но тогда товарищи стали подшучивать и над ним: будто бы он такой скромный потому, что у него самого не все в порядке по этой части. Сначала он не обратил на их слова никакого внимания, но вечером, улегшись на нары, он вдруг вспомнил и ту сцену в бане, и следом случай, который произошел дней пять назад. Он был в увольнении и гулял с Венансио и его двоюродным братом Хусто по парку, там они повстречали очень хорошенькую русоволосую девушку, которая жила где-то поблизости.

Ярей был очень застенчив и потому не решался, как его товарищи, отпускать девушке комплименты, а они весь вечер ему твердили, что он болван, что девушке понравился именно он и прочее в том же духе. И теперь, лежа на нарах, он решил, что шутки в бане были заранее подготовлены, что товарищи давно собирались поиздеваться над ним. Сначала он попытался откинуть эту нелепую мысль, но постепенно она полностью завладела им. Чем больше он убеждал себя в том, что издевки ему лишь почудились, тем настойчивее вспоминались всякие мелочи, которые могли быть истолкованы как насмешки над его мужским самолюбием. Например, однажды, когда они стреляли из автоматов, Фиденсио, капрал, сказал, словно бы в шутку, однако с особой интонацией, что для такого высокого парня это оружие мелковато — явный намек, — ему куда больше подошел бы «гаранд».

Потом припомнились кое-какие случаи на войне, которые прежде казались совершенно пустяковыми, а теперь выстраивались в единую цепочку. Однажды он и еще три товарища, прорываясь из окружения, потеряли свою часть; они укрылись в ущелье неподалеку от реки Юмури, в местечке Эль-Какао. Женщина, которую все звали Чина и о которой говорили, что поведения она весьма легкого, помогла им спрятаться, носила еду и рассказывала о перемещении войск Батисты. Однажды Чина попросила помочь забить свинью, но, когда он пришел к ней в дом, никакой свиньи и в помине не было. Чина уложила его в постель, принесла пива. Потом надела совершенно прозрачный халат и прилегла рядом: но он так нервничал и так беспокоился за своих товарищей, что у него ничего не получилось. Тогда он не придал этому случаю никакого значения, но теперь вспомнил, что еще до того, как они ушли из тех мест, один из его товарищей несколько раз говорил с Чиной. Возможно, она ему все рассказала.

Дня три назад он пришел в отчаяние, услышав чей-то голос: «Уж лучше пристрелить его, все равно ни на что не годится». Сначала Ярею показалось, что это было во сне, но потом он почему-то решил, что это говорилось о нем, хотя никого и не видел. Кое-кто спрашивал, что с ним происходит: видимо, заметили, что он не в себе. Вполне понятно, он никому ничего не говорил. Любой мог оказаться его врагом. У него даже появилась мысль убежать куда-нибудь, но это было бы еще хуже — оказалось бы, что он не только не мужчина, но еще и дезертир. Больше он не мог терпеть грозящую ему опасность, не мог спать, не мог садиться за стол последним, чтобы тут же, извинившись, менять место — боялся, что его отравят.

Но он не ягненок, его не возьмешь так просто, голыми руками. Он начал красть боеприпасы к своей винтовке. Сегодня один магазин, завтра — второй, чтобы не привлекать к себе внимания, чтобы никто не донес. Сегодня магазин, завтра магазин, и вот их набралось восемьдесят, а если его поставят в караул, то дадут еще несколько.

Когда с поста у главного входа в казарму его перевели на крышу Кастильо, он перепугался. Но потом заметил, что нести дежурство на крыше не в пример спокойнее. На такой высоте он чувствовал себя всемогущим, ему казалось, что и город, и все его враги — в его власти. Но потом, когда выяснилось, что ему назначен пост между банком и складом, он решил, что час пробил. Место это было уединенное и прекрасно подходило для того, что он задумал, особенно в сумерках. Он продолжал воровать боеприпасы: дешево свою жизнь он не отдаст. В то утро у него было свободное время, он пошел на свой будущий пост и обнаружил, что расстояние метра в полтора между банком и складом перекрыто — видимо, склад собирались расширять. В нижней своей части задняя степа склада была уже почти готова, а выше шли леса, по которым можно было подняться на второй этаж постройки, еще не имевшей стен со стороны улицы и реки. Он заметил также несколько мешков с цементом и песком и кучи щебня и гравия. Когда в пять часов Ярей явился на свой пост, почти все лавки были уже закрыты. С большим трудом поднял он на второй этаж несколько мешков, и никто этого не заметил.

Момент настал, пора сводить счеты. Джип ехал по-прежнему медленно. Он видел, что в машине сидят три солдата, аккуратно прицелился в водителя и, когда джип был метрах в пятнадцати-двадцати, нажал на спусковой крючок раз, другой, третий…




— Ложись! — крикнул инструктор Леру.

Мы все кинулись ничком на землю. Понятно, что я, малоподвижный и не очень здоровый, выполнил команду хуже, чем остальные, но все-таки выполнил.

Иной раз приходится бросаться прямо на коровьи лепешки — здесь пасут скот. Леру — замечательный инструктор, занятия у него четко организованы, объясняет все очень доходчиво. Во время занятий держится по-военному строго, а после — как товарищ.

Кое-какие его наставления невозможно забыть, например «чем теснее вы прижимаетесь к земле, тем меньше у врага шансов отправить вас в могилу».

Мы уже милисиано: ортопед, Манлио Лопес и Луис Трахано (оба из Сабанильи), Сесилия и я. Росельо тоже занимается вместе с нами, но в будние дни ему трудно выбраться из Эль-Хамаля. Итак, нас пять мужчин и одна женщина. Остальные врачи не стали записываться.

Мы всегда сообщали им, когда состоятся занятия с Леру, но у них обязательно находился какой-нибудь предлог, чтобы не явиться. Мы даже пугали их, будто бы те, кто не ходит на занятия, не смогут потом вступить в ряды милисиано. Но и это не подействовало.

Ох, уж и трудны эти занятия с винтовками, которые весят девять фунтов, а по-моему, даже больше. Не так-то просто бегать и поминутно бросаться на землю с этакой тяжестью. Но, лишь когда мы проплясали с винтовками весь адский танец, инструкторы сочли, что на сегодня достаточно.

— Ну и помоюсь я сейчас! — воскликнул Педро, когда, потные и усталые, мы выходили из Кастильо.

— Хорошо, хоть дом рядом, — поддержала Сесилия.

Пройдя контрольно-пропускной пункт, мы распрощались с Манлио и Трахано: они возвращались в Сабанилью на машине, которой им разрешили пользоваться. Домой мы пришли примерно в половине шестого.

Педро забрался в заднюю ванную комнату, она была поменьше, а Сесилия заняла ту, что побольше, в передней части дома.

Пока они моются, я готовлю кофе на всех. Кофе варится, а я думаю, что мы правильно сделали, записавшись в милисиано. Позавчера приезжал Фелипито и тоже одобрил, а еще он сказал, будто ему совершенно точно известно, что Мачадито скоро начнет работать в министерстве вместе с Балагером. Прекрасная новость!

— Знаешь, толстячок, — жена Педро в одной руке держит свою дочурку, а в другой — дымящуюся чашку, — у тебя получился великолепный кофе!

И тут мы услышали выстрелы — один, два, три, — а из какого оружия, определить не сумели.

— Похоже на винтовку, — сказал Педро, — только звук что-то странный. Словно эхом отдается. Наверное, все же не винтовка…

Не успел он договорить, как снова раздались два выстрела, и такие же странные. Потом послышались выстрелы из пистолета или револьвера, и опять те, странные. Мы вскочили. Жена Педро с девочкой на руках бросилась в глубь дома. Завязалась настоящая перестрелка: слышались выстрелы из винтовки, револьвера и по-прежнему те странные звуки. Мы с Педро не знали, куда нам бежать — в казармы или в больницу, в конце концов решили — сначала к главному входу Кастильо, узнать, что происходит. И здесь увидели, что большая группа вооруженных солдат бежит по улице Мариано Грахалеса по направлению к заливу, другие солдаты заряжают пулемет. А по боковой улице мчатся люди и кричат, что это высадился десант. У главного входа в казарму от караульного мы узнали, что стреляют возле Макагуанигуас, но, что там случилось, неизвестно. Тут появился лейтенант и велел нам немедленно отправляться в больницу, потому что уже есть раненые, и одного из них мы увидели на углу, когда возвращались домой за ключами от машины. Значит, стреляют вдоль улицы Мариано Грахалеса.

Мы с Педро сели на переднее сиденье «понтиака», Сесилия сзади. Доехав до угла, мы инстинктивно пригнулись, прячась от выстрелов. Педро завернул за угол, и, объехав квартал, мы снова оказались на главной улице. По дороге не попадалось ни людей, ни машин. Нас охватило тревожное чувство — мы все еще не знали, что происходит, а перестрелка не прекращалась.

Примчавшись в больницу, мы были поражены: первые выстрелы раздались всего минут десять назад, а уже было доставлено человек пятнадцать раненых. Одного из них, очень тяжелого, с множественными ранениями живота, уже оперируют Рамос и гинеколог.

Мы с Педро наскоро осмотрели раненых, одного из них, с тяжелым ранением в ногу, тотчас отнесли в операционную, а доктора Мурона предупредили, чтобы он готовился к операции.

Вдалеке по-прежнему слышна перестрелка. Некоторые раненые нуждаются только в перевязке и наблюдении, у одного — осколки в бедре, но, к счастью, функционирование сустава не нарушено.

Мы велели лаборантке приготовить кровь для переливания. Под операционные пришлось приспособить родильную палату и комнату, смежную с операционной. На войне как на войне.




Роберто услышал урчание мотора и, обернувшись, увидел военный джип, в котором ехали два солдата. Он очень устал, а до темноты обязательно надо было добраться до Мабухобо. Пришлось голосовать.

Джип затормозил. За рулем сидел Энрике, сержант — с ним Роберто подружился еще во время войны, а рядом молодой солдат, которого он знал только в лицо.

Роберто сел на заднее сиденье, угостил их сигаретами, разговорились. Джип медленно ехал по улице вдоль Макагуанигуас. Все произошло так неожиданно и так быстро, что потом казалось Роберто кошмарным сном.

Первые две пули разбили ветровое стекло и ранили в живот Энрике, который скорчился от боли. Третья пуля ударилась об окантовку стекла и рикошетом отскочила в левую ногу другого солдата. Машину резко занесло в сторону, и Роберто, поняв, что сейчас она перевернется, выскочил наружу и тут почувствовал, что ранен.

Джип перевернулся возле складов ИНРА, Роберто кинулся на противоположную сторону улицы, чтобы укрыться за автоцистерной. На бегу он услышал еще два выстрела, ему показалось, что его ударили камнем в правую ногу.

Уже спрятавшись за автоцистерной, он понял, что ошибся. Стреляли с правой стороны улицы, а значит, он оказался под пулями, между тем как раненые в джипе находились вне опасности. Неизвестный стрелок прятался за складом, и Роберто был перед ним как на ладони.

По ноге потекло что-то горячее, он с изумлением увидел, что брюки у него в крови, и, убедившись, что не может шевельнуть ногой, Роберто ощутил себя загнанным зверем. Вспомнилась и война — а ведь казалось, никогда больше она не вернется, все чувства напряглись в одном стремлении — выжить. Поначалу его охватил ужас, но тут же он понял, что только хладнокровие может спасти его, и уже через секунду, сняв ремень, перетянул ногу выше колена и застегнул пряжку. Конечно, это не жгут, но кровь остановить можно. Человек, покушавшийся на них, стрелял из «гаранда». Звук был необычный, но это из-за резонанса. Во время войны Роберто часто слышал, как стреляют из этого оружия, и не мог ошибиться. Стреляли из «гаранда». Сначала неизвестный сделал четыре выстрела, потом еще два. Тогда-то его и ранило. Всего шесть выстрелов. Еще два, и надо будет вставлять новый магазин. Каким бы умелым стрелком он ни был, на это потребуется несколько секунд. Вот тогда-то Роберто и представится единственная возможность спастись. Несмотря на ремень, рана продолжала кровоточить, но жажда жизни заставила Роберто совладать со слабостью и головокружением. Снова раздался выстрел из «гаранда» и ответный огонь. Стреляли где-то в нижнем конце улицы. Наступила тишина. Он встал, левой рукой ухватился за конец ремня, чтобы легче было передвигать ногу. Взглядом измерил расстояние до противоположного тротуара, где под прикрытием джипа он был бы в безопасности. Метров шесть-семь, не больше, но сейчас это показалось ему бесконечно далеко. Роберто крепко ухватился за ремень и высунул из-за цистерны свой револьвер с платком, привязанным к дулу. Раздался выстрел. Владея только одной ногой, Роберто все-таки бросился к противоположному тротуару; упав ничком позади джипа и услышав выстрелы из «гаранда», он потерял сознание.




Во главе с сержантом прибыла группа солдат, которые вынесли раненых из зоны обстрела. Перестрелка с неизвестным возобновилась, и вдруг среди оглушительных очередей раздается крик:

— Ярей! Это Ярей! Не убивайте его!

— Ярей! — в изумлении повторяет молодой солдат с длинными черными волосами. Вооруженный «гарандом», он продвигается вдоль банка. — Ярей! — снова повторяет он, словно не веря, и, не долго раздумывая, возвращается к сержанту: — Сержант! Сержант! Говорят, это Ярей! Вы слышали?

— Слышал, и что?

— Он, наверное, помешался! Прикажите им не стрелять! Позвольте, я пойду поговорю с ним. Мы же друзья! Разрешите, сержант Аргудин!

— Ты рискуешь жизнью, Хусто. Или он контрреволюционер — но этого не может быть, не было у него причин становиться контрой, — или, скорее всего, сошел с ума. А если так, он тебя убьет. Смотри, он стреляет, не разбирая, кто перед ним, лишь бы человек был в военной форме…

Тут еще подошли вооруженные солдаты. Почти замершая перестрелка началась опять.

— Прошу вас, сержант, разрешите! Я готов на все, будь что будет… Только прекратите стрелять — ведь не могу же я просить его бросить оружие и спуститься оттуда, если в него стреляют.

Пока сержант, насупившись, размышлял, появился капитан Аргедо Хардинес с капралом и двумя солдатами.

— Подожди, Хусто, я поговорю с капитаном, — сказал сержант.

Между двумя домами, в безопасном месте, состоялся военный совет.

Сержант вернулся к Хусто.

— Прекратить огонь! — крикнул он во всю мощь своих легких. — Капитан сомневается так же, как и я, но я сказал ему, что ты настаиваешь, и он разрешил. Ярей так устроился на своем насесте, что, пока ты пойдешь вдоль домов, он тебя не достанет, иначе ему придется высунуться из-за своих мешков, и тогда он окажется на виду. Но меня беспокоит, как ты подойдешь? Ведь он развернет оружие и убьет тебя.

— Нет, сержант. Верх дома, выходящий на реку, открыт, а вот внизу стена уже построена, осталась лишь узкая щель, куда можно попасть по лестнице. Поставьте двоих-троих со стороны реки, чтобы меня прикрывали.

— Ладно. Ну, удачи тебе! — сержант похлопал Хусто по плечу.

А тот отдал винтовку товарищу и медленно двинулся вдоль стен. Но потом, то ли чтобы свою храбрость показать, то ли чтобы Ярей понял, что нет у него оружия, Хусто отделился от стены и пошел по краю тротуара.

Тягостная тишина нависла над улицей. Слышны были только шаги Хусто, журчание реки, да издалека доносился мягкий плеск морских волн.

Хусто подошел к укрытию Ярея, проник в нижний этаж и посмотрел вверх через отверстие, к которому была прислонена деревянная лестница.

Нервы его были напряжены до предела, но он надеялся, что все обойдется. Ярей всегда был ему другом и, хотя явно спятил, не станет же стрелять в него.

Насколько ему страшно, Хусто понял, лишь когда попытался заговорить и у него ничего не вышло. Такое он видел только в кинокомедиях, но сейчас ему было не до смеха. Все-таки ему удалось справиться с собой:

— Ярей!

Молчание.

— Ярей, отзовись!

— Чего тебе надо? — раздался сверху резкий голос.

— Знаешь, кто я?

— Как не знать! — ответ прозвучал иронически.

— Я Хусто, твой друг!

— Понятно, мой друг Хусто! — голос Ярея прозвучал еще более насмешливо.

— Почему ты так со мной разговариваешь, Ярей? Спускайся! Брось винтовку и не стреляй в своих товарищей! Клянусь, никто не хочет причинить тебе вред!

Ответа не последовало.

— Почему ты молчишь? Бросай винтовку и спускайся!

— А почему бы тебе не подняться сюда? — В голосе Ярея теперь слышалась угроза. — Иди, Хусто, я отдам тебе винтовку прямо в руки.

Последние слова Ярей произнес так, что у Хусто кровь в жилах застыла. Словно приглашал на смерть. Хусто едва не бросился бежать, но откуда-то взялись новые силы.

— Пожалуйста, Ярей, не говори так со мной. Я ведь ничего плохого тебе не сделал. Я хочу помочь тебе. Подумай, не можешь же ты вечно сидеть там и стрелять в людей! Брось винтовку и спускайся!

— Хорошо, но сначала я все же постреляю! — снова закричал Ярей, и он еще не умолк, как раздались выстрелы. Потом он снова зарядил винтовку и снова стал стрелять.

Хусто увидел, как разлетелись вдребезги окна домов на противоположной стороне улицы, потом пули изрешетили лачуги, что стояли на холме напротив банка. Мужчины, женщины и дети, которые до этого наблюдали за происходящим, бросились бежать, но кое-кого пули все же настигли.

Хусто кинулся назад к своей винтовке. Просто невероятно — целая группа солдат не может справиться с одним человеком. Но скоро все поняли, что Ярей прекрасный стрелок и выбить его из этой позиции невозможно.

Через двадцать минут было уже около тридцати раненых. Жителей квартала эвакуировали, перестрелка не утихала.

Отчаявшись, капитан Хардинес держал совет с сержантом Аргудином и капралом.

— Надо же! Сумасшедший в центре города! Откуда у него столько патронов? Если бы дело было в лесу, мы бы его окружили и заставили сдаться. Рано или поздно у него кончилась бы еда, вода и боеприпасы — и он поднял бы руки! А здесь!..

— Так дальше продолжаться не может, капитан! У него дальнобойная винтовка, а стрелок он отличный. Надо схватить его, ранить, что-то надо делать!

— Аргудин, — капитан строго взглянул на сержанта, — приведи сюда того парня, что хорошо стреляет… Как его зовут?

— Арсенио де ла Тинта?

— Вот-вот, его. Его и еще двух самых надежных твоих солдат.

Сержант удивленно посмотрел на капитана Хардинеса.

Когда солдаты подошли, капитан велел им следовать за собой. Они прошли метров сто вниз по течению реки. В устье отвязали лодку и стали грести к середине залива. Когда они были приблизительно в двухстах метрах от берега, капитан, повернув руль влево, направил лодку на запад. Через несколько минут они оказались в зоне обстрела.

Они уже различали пространство между банком и складом, застроенное снизу и открытое сверху, мешки и человеческую фигуру, которая временами двигалась.

— Его надо ранить в ногу, Арсенио, — мрачно сказал Хардинес.

— Но, капитан, это очень трудно. Он ведь прячется. Да и темно уже… Придется стрелять по корпусу…

— Постарайся, как только можешь, Арсенио.

Наконец решившись, Арсенио прицелился. Из укрытия Ярея дважды прогремели выстрелы.

Первая пуля пролетела в метре от уха капитана. Вторая вырвала клок из формы Арсенио. Лодка скользнула вниз, а когда снова поднялась на гребень, Арсенио, не выпустивший винтовку из рук, нажал на спусковой крючок.

Послышалось еще несколько выстрелов, потом винтовка Ярея умолкла.

— Попал, капитан! — Арсенио прижал руку к левому плечу. Его винтовка упала на дно лодки. — Попал, но вот куда — не знаю. — Голова у него была опущена, и смотрел он как-то странно.

— Быстро гребите к берегу! — приказал капитан.




Мы все по-прежнему были встревожены — слышим перестрелку, но не знаем, что происходит. Наконец доставили тяжелораненого, который сообщил, что это не высадка десанта, а перестрелка между солдатами, однако больше он ничего не мог сказать. Тут появился рентгенолог.

— Тебя ждет Мурон, Педро, у него раненный в ногу, надо ампутировать.

— Пойдем, толстячок, поможешь нам, — предлагает Педро.

В операционной на столе лежит светлый мулат, молодой и крепкий. Доктор Мурон осматривает его ногу.

— Надо ампутировать, — заявляет Мурон.

Он маленького роста, толстенький, лет ему пятьдесят пять — шестьдесят, но он выглядит старше из-за седины, к тому же носит какие-то древние очки в черной оправе, которые постоянно съезжают на кончик носа.

Больной уже под наркозом.

— Бедный Роберто, — говорит одна из медсестер. — Неужто он останется без ноги, такой молодой, сильный парень.

— И ведь он ни о чем не подозревает. Как ему скажешь, когда он очнется, — добавляет другая.

— Я рад, что вы пришли! — обратился Мурон к Педро. — Мне бы хотелось, чтобы вы понаблюдали эту ампутацию.

Рана у парня ужасная. Сзади под коленным суставом она почти незаметна. Но там, где пуля вышла наружу, огромная дыра с рваными краями, кости раздроблены, все залито кровью. Пуля раздробила большую берцовую кость, малая осталась цела.

— Ампутация, конечно? — Вопрос доктора Мурона прозвучал скорее как утверждение.

— Нет, доктор, — возразил Педро, — ампутировать никогда не поздно, но, если это сделать сейчас, мы уже не сможем спасти ногу парню, а ведь он такой молодой.

— Потом будет хуже! Придется ампутировать с гангреной.

Кто-то отворил дверь в операционную, и выстрелы зазвучали громче. Приходится делать над собой усилие, чтобы сохранить хладнокровие и работоспособность в такой обстановке, когда не знаешь, что происходит в городе. Жена Перы испуганно мечется по операционной, готовясь к переливанию крови. Сесилию мы оставили внизу, у лестницы, и наказали ей пропускать только раненых. Вскоре пришел рентгенолог с двумя снимками.

— Пуля раздробила большую берцовую кость на участке примерно четыре сантиметра.

— Я же говорил, — не уступает Мурон, — надо ампутировать.

Педро молчит и, слушая Ромеро и Мурона, исследует рану и всю ногу. Я понимаю, что он смотрит, в каком состоянии кровеносные сосуды.

— Доктор Мурон, — говорит он наконец, — простите, пожалуйста, вы старше меня. И конечно, у вас гораздо больше опыта, но давайте все-таки попробуем спасти ногу.

Доктор Мурон уставился на Педро с удивлением. Я стою в стороне и наблюдаю за дуэлью ортопедов.

— Вот, доктор, посмотрите, — говорит Педро медленно. — Теперь понимаете, почему мне не хочется ампутировать?

Мурон не отвечает, но лицо его выражает вопрос.

— Потому что бедренная артерия не затронута. То есть не поврежден главный кровеносный сосуд, и с его помощью мы спасем ногу.

— А что будем делать с большой берцовой?

— Нарастим!

— Нарастим? Вспомните, что вы в Баракоа! — не унимается доктор Мурон.

— Да, мы в Баракоа, но можем отправить его в Гавану.

— Хорошо, делайте как хотите, — отвечает Мурон, — но я говорю, и вы еще убедитесь в моей правоте, — лучше ампутировать сразу, чем ампутировать потом с гангреной.

— Ампутировать всегда успеем, — говорит Педро, начиная мыть руки, и обращается ко мне: — Мойся и ты, толстячок, поможешь нам.




Операция нелегкая. Надо вычистить рану, выбрать все мелкие осколки кости, соединить крупные, сшить ткани, произвести гемостаз сосудов…

Вдруг до меня дошло, что перестрелка прекратилась.

— А ведь больше не стреляют, Педро!

Мы замерли, прислушиваясь, да, выстрелов не слышно.

«Что же все-таки случилось?» — едва успеваю подумать я, и мы снова сосредоточиваемся на операции, которая близится к концу, Педро велит накладывать гипс.

Внезапно дверь операционной распахивается. Из коридора доносятся голоса, какой-то шум. Входит сестра, очень взволнованная.

— Принесли раненого на носилках. Кажется, тяжелый.

Не раздумывая, я снимаю маску и перчатки, говорю Педро и Мурону:

— Вы кончайте, а я посмотрю, что там такое.

Выхожу из операционной и через смежную комнату прохожу в коридор, который ведет к лестнице. В коридоре вижу четырех солдат, возбужденных, едва сдерживающих слезы. Они несут носилки. Рядом идут капитан Хардинес, сержант Аргудин, другие офицеры.

— Спасите его, доктор, спасите, — умоляют они.

— Пожалуйста, доктор, — говорит Хардинес, на его лице написано отчаяние, — пожалуйста…

На носилках лежит солдат в форме, но без головного убора. Он высокий, худой, однако мускулистый. Черты лица тонкие, кожа оливковая, волосы черные. Голова — над правым ухом и в затылочной части — в крови. Глаза закрыты, он неподвижен, лишь временами постанывает, но сказать, видно, ничего не может.

Я смотрю на него: ранен в затылок, контужен, без сознания?

— Поставьте носилки, я осмотрю его.

Когда носилки стукнулись об пол, я заметил, как странно шевельнулись справа волосы раненого. Мороз пробежал у меня по коже. Я наклонился, отвел окровавленную прядь и увидел, что почти половина черепа держится чудом на лоскутке кожи вдоль серединной линии. Правого полушария мозга почти не было.

— «Гаранд»? — спросил я.

— Да, — ответили солдаты хором.

Пуля вошла спереди, в лобную часть, срезала кусок черепа и разнесла половину мозга.

Он еще мог стонать, потому что уцелело левое полушарие.

— Делия! Переливание крови! — крикнул я лаборантке.

На самом деле я просто не хотел сразу, без подготовки, сказать правду этим людям, которые смотрели на меня так, точно от моих слов зависят их жизни. И особое опасение внушали мне два солдата, что стояли впереди и казались совершенно потерянными.

— Несите его в операционную, — говорю я сестре.

Лаборантка смотрит на меня в полном недоумении: понимает, что все бесполезно.

— Быстро, Делия, переливание крови! — Я щупаю пульс раненого, потом поднимаюсь, беру капитана под руку и увожу в коридор.

— Он умрет, доктор? — спрашивает капитан с тоской.

— Да, капитан, умрет. Я не пойму, как он стонать-то еще может. У него нет половины мозга. Я не хотел говорить при тех солдатах — у них совершенно потрясенный вид.

Капитан бледнеет, хмурится, но смотрит мне прямо в глаза. Потом отводит взгляд, вытаскивает пачку сигарет, одну дает мне, другую берет себе.

— Как жестока иногда жизнь, доктор! — наконец произносит он, на глазах у него выступают слезы. — Дорого приходится платить за то, что ты командир! Ведь именно ты должен принимать решения и отдавать приказы. — Уставившись в пол, капитан продолжает: — Если бы он засел в лесу, я бы его окружил и взял живым, хоть бы мне год пришлось ждать. Но он же стрелял в бедняков, что живут на холме возле реки. Вообще в любого, кто бы ни прошел мимо! Что сделаешь в таком положении!

Он был в отчаянии. Не хотел бы я оказаться на его месте.

— Успокойтесь, капитан. Бывают и безвыходные положения…

Вдруг с первого этажа доносится шум. Слышны голоса Сесилии и каких-то мужчин, но слов не разобрать.

Мы быстро идем к лестнице. Внизу стоит Сесилия, ее окружают человек десять солдат. Все они подавлены, и один из них держит что-то, завернутое в пальмовый лист.

— Пропустите нас, доктор, ну пропустите… — умоляет тот, что постарше чином, как показалось Сесилии.

— Раненый наверху, а вы ждите здесь.

— Нет, нам надо подняться, это нужно отдать врачу…

— Если это его личные вещи, отдайте мне, я передам…

— Нет, это доктор должен поставить на место, может, и спасет его…

Оказывается, в пальмовом листе они принесли половину мозга Ярея.




Сейчас двенадцать часов ночи. Ярей перестал дышать через пять минут после того, как его внесли в операционную. Все раненые прооперированы или перевязаны. У водителя джипа дело хуже всех — множественное ранение кишечника. Есть еще один трудный случай — ранение в легкое и в правую руку. Дежурить остались Рамос и Пера с женой, они живут в больнице. Мы работали пять часов подряд, чтобы справиться с последствиями этой «маленькой войны». Потом пошли в ресторанчик возле парка. Он уже закрывался, но, когда хозяин увидел, что мы врачи, он велел открыть и приготовить нам поесть. Тем, как мы вели себя сегодня, в городе остались довольны. Теперь воцарилась тишина и спокойствие, как всегда бывает после бурь. Небо затянуло тучами, собирается дождь.




Я плохо спал, напряжение никак не проходило. У войны безобразное лицо, думал я, ложась вечером. А это была даже не война, а просто небольшая перестрелка.

На работу мы отправились рано. Всем, кроме шофера и солдата, раненного в легкое, стало лучше. Роберто тоже полегчало, Педро, по-моему, выиграет пари у Мурона. Нога в порядке, кровообращение нормальное. Педро оставил в гипсовой повязке окно, чтобы можно было применять медикаменты.

Это был, наверное, самый грустный день в Баракоа с тех пор, как мы приехали. Небо пасмурное, и мелкий дождичек сыплет с самого рассвета.

В больнице мы постепенно узнали о подробностях вчерашней трагедии и еще больше пожалели о случившемся.

В четыре часа мы отправились на машине Педро домой, но решили сначала наведаться к «русской», так как нам сказали, что кто-то приехал из Гран-Тьерры. В гостинице Рене сообщил, что приехала Маргарита и ждет у нас дома.

По дороге домой пришлось задержаться. Тротуары главной улицы были запружены народом, слышалась траурная барабанная дробь.

Мелкий холодный дождь не переставал.

— Беднягу этого, солдатика, хоронят, — ответила на вопрос Сесилии какая-то женщина.

Впереди траурной процессии — оркестр, но все инструменты молчат, кроме барабанов. За оркестром следует катафалк с серым гробом, покрытым кубинским флагом. За катафалком идут родные, друзья и солдаты с Длинными волосами и бородами. За ними — остальные.

— Вот бедняга! — вздыхает какая-то старушка. — Слава богу, хоронят его с воинскими почестями.

Маргарита уже знает о случившемся, но мы рассказываем неизвестные ей подробности. Тут звучит горн, призывающий всех к молчанию.

В полной тишине раздается залп, второй, третий.

Вдалеке сквозь пелену дождя видна «столовая» гора, туманная и печальная.




Глава 7

Хорошие новости


Четыре месяца, как мы в Баракоа. Уже июль, а дела в больнице идут по-прежнему. Пера, Рамос и прочие сторонники директора делают все, что взбредет им в голову, ведут беспорядочную жизнь, пьют, развлекаются с женщинами, скандалят. Словом, единственное наше утешение — это работа и надежда на лучшие времена.

Я болен, лежу в постели с высокой температурой и чувствую себя отвратительно. А тут еще нам никак не удается разобраться в симптомах, а значит, поставить диагноз.

Вчера Педро и Сесилия ходили на радиостанцию ИНРА и пытались найти Чоми, который работает в Импасе, или Рохаса Очоа из Пуриалеса, чтобы кто-нибудь из них приехал посмотреть меня — оба они были лучшими клиницистами на нашем курсе…

Узнав, что я болен, Рене прислал мне несколько молодых голубей, «чтобы сварили суп повкуснее».

Мы хохотали, представляя себе, как Рене рекламировал бы этот суп, если б подавал его у себя в столовой: «Суп из голубей с горы Капиро» или «Суп из самых нежных голубей», а то еще какую-нибудь белиберду придумал — ведь, по его мнению, это входило в обязанности метрдотеля.

Пока мы обсуждали эту тему, в дверь постучали, на пороге стоял Франсиско Рохас Очоа в форме сельского врача и с неизменным золотым кольцом на левой руке, которое он постоянно крутил.

— Всем привет! — Рохас поклонился Сесилии и жене Педро. — Говорят, Алипио струсил и просит медицинской помощи по коротковолновому передатчику.

— Ну тебя, — отмахнулась Сесилия. — Знал бы ты, как ему худо было!

— Ты, как всегда, его балуешь, — сказал Рохас. — Нехорошо.

Франсиско Рохас Очоа — оригинал. Мы с ним работали в «Сала Клиника Бахос» и в больнице «Калисто Гарсия», когда были студентами. А наш преподаватель, который учился в Сорбонне, рассказывал нам о знаменитом французском враче, профессоре Дьёлафуа, который — во всяком случае, со слов преподавателя — всегда носил черный костюм с красной гвоздикой в петлице и разъезжал в черном экипаже, запряженном гнедыми лошадьми. И вот наши шутники, частью из желания посмеяться, а частью из зависти, прозвали одаренного терапевта Франсиско Очоа «маленьким Дьёлафуа». Теперь он вместе с Фелипито Родилесом работает в Пуриалесе. И каждый раз, когда Родилес приезжает в Баракоа, он, едва выйдя из машины и поздоровавшись, сразу же начинает жаловаться и сокрушаться.

— Знаешь, я становлюсь психом…

— Это еще что значит? — спрашиваю я его.

— Да-да, психом. Рохас со мной уже две недели не разговаривает.

— Вы что, поссорились?

— Ничего подобного! В первый раз я и сам подумал, что он на меня обиделся. А оказывается, на него просто так находит что-то, и все. Надо оставить его в покое и ждать, пока он придет в себя, но я никак не могу привыкнуть к этому…

Меня это страшно забавляло, я не мог удержаться от смеха.

— Конечно, — говорил Фелипито, — тебе смешно! А вот сам бы пожил с ним! Никак не привыкну…

А когда я спрашивал Рохаса, что там у них происходит, он по своему обыкновению хмурил брови, едва заметно улыбался и говорил:

— Фелипито, как всегда, преувеличивает!

И больше из него ничего нельзя было вытянуть.

Сесилия приготовила кофе. Рохас рассказал, что сначала собирался к нам Чоми, но ему пришлось отправиться в Сантьяго.

Осмотрев меня, Рохас обнаружил на груди сыпь.

— По-моему, у тебя краснуха, хотя и не ярко выраженная.

Потом он проверил свой диагноз, исключил возможность других заболеваний и сделал назначения.




Я выздоровел и вышел на работу. Но теперь надо было свозить Сесилию в Гавану и показать акушеру. Я работал уже четыре месяца, а за каждый месяц работы нам полагается два дня отпуска, вот мы и решили использовать эти восемь дней на поездку в Гавану. Сесилия вернется со мной и останется в Баракоа, пока не подойдет срок.

Сесилия стала капризной, и никак не могу понять, то ли это сказывается латиноамериканская натура, то ли биологические факторы беременности. Она может есть только требуху, которую я ей готовлю и которую запивает прохладительным напитком.

Однажды на приеме произошел случай, не только позабавивший меня, но и вселивший бодрость.

Ко мне в кабинет вошел полный человек лет сорока, русый; я задал ему обычные вопросы, чтобы заполнить первую страницу истории болезни, и приступил к делу:

— Что с вами? На что-нибудь жалуетесь?

— Вы доктор Родригес Ривера?

— Да, я, а в чем, собственно…

— Мне велели обратиться именно к вам эти сумасшедшие из Имиаса… Ой, простите, доктор!

Он зажал себе рот. Этот больной не походил на крестьянина из глубинки, наоборот, по одежде и свободной манере разговаривать я бы принял его за горожанина.

— Вы говорите «сумасшедшие из Имиаса»? — переспросил я, строго глядя на него, хотя и немного растерялся.

— Доктор, — проговорил он извиняющимся тоном, — не сердитесь на меня, случайно сорвалось, по привычке — ведь в Имиасе их все так зовут. Вы их, конечно, знаете, они-то мне и сказали, чтобы я шел прямо к вам. Один из них светловолосый, с бородкой, а второй, хоть и молод, почти седой. — Сомнений не было: он имел в виду Чоми и Лорие. — Они сказали, у меня такая болезнь, что сначала обязательно надо сделать снимки и анализы, а уж потом назначить лечение, послали меня сюда, в больницу.

— Хорошо, я вами займусь, но сперва объясните, почему их так называют в Имиасе.

— Так ведь не со зла называют, доктор, наоборот, могу вам сказать, что их у нас очень любят… — И он в нерешительности умолк. — А называют потому, что были к тому причины. Они, как приехали, сразу всю деревню с ног на голову поставили. Поселились на складе ИНРА, там жили, спали и принимали больных. Сначала все шло нормально. Но на второй или на третий день они устроили в деревне перепись и переписали не только людей, но и животных — коров, лошадей, свиней, кошек, собак, кур и даже включили в свой список попугая, которого держит одна женщина. Потом созвали всех и объяснили, почему надо обязательно кипятить питьевую воду и как готовить пищу… По-моему, все это было очень здорово, но каша заварилась, когда они стали ходить по домам во время обеда или ужина и проверять, кипяченая ли вода, и если не кипяченая, такой нагоняй устраивали! В общем, всех крестьян взбудоражили. А как-то раз отправились в Сантьяго и вернулись с крючками, сетями, неводами — одним словом, все рыболовное снаряжение привезли. Дело в том, что Имиас стоит возле моря, а рыбу ловить там не умеют. Но я не о том хотел сказать… на следующий день они прошли через всю деревню в ластах, в масках с дыхательными трубками. Я-то уже видел подводное снаряжение в Сантьяго, но в Имиасе никто такого отродясь не видывал. Вся деревня переполошилась. Через несколько дней они опять съездили в город и привезли целую машину детского питания и лекарств. В следующий раз явились с белыми курами-несушками и устроили в деревне столовую на кооперативных началах, где заправляли сами же крестьяне. Там подавали жареных кур, бульон и все такое прочее. Потом натащили всяких банок с паразитами и заставляют деревенских ходить на занятия, учить, как какие паразиты называются и как с ними бороться. Теперь с помощью крестьян строят маленькую больницу, а еще прокладывают в Имиасе главную улицу, с фонарями и клумбами, как полагается…

— Это, по-вашему, и есть сумасшествие? — спросил я.

— Так я ж говорю, что не со зла. Их очень любят, но, доктор, надо же понять и крестьян, они ведь сначала испугались.

Я чуть не расхохотался над этим объяснением и подумал: Лорие и Чоми сделают в Имиасе все, что возможно.

Вечером я рассказал товарищам о том, что происходит в Имиасе, мы от души веселились, когда в дверь постучали.

Я открыл и увидел Манлио и Трахано, врачей из Сабанильи, а рядом с ними мужчину гораздо старше нас, в форме сельского медика и черном берете, с зеленоватыми глазами и длинным орлиным носом.

— Добрый вечер. — Мужчина приветливо улыбнулся. А Манлио представил его:

— Доктор Валуерди, инспектор министерства здравоохранения в нашей зоне. Он недавно приехал в Сабанилью, и мы привезли его сюда, он очень хотел повидаться с вами.

— Рад познакомиться. — Он пожал нам руки. — Я должен поговорить не только с вами, но и со всеми коллегами, которые работают в этой зоне.

Мы предложили ему сесть, и он продолжал:

— Должен объяснить вам, почему до сих пор не приезжал в Баракоа. Я решил ехать на машине, чтобы побывать во всех селениях, но дальше Ла-Фаролы пробиться не мог — разлились реки. Но препятствия наконец удалось преодолеть, и я здесь!

Жена Педро в кухне готовила кофе для всех.

Валуерди подробно расспросил нас обо всем. Мы осветили положение в больнице, рассказали о поведении остальных врачей из нашей группы. Он посоветовал нам написать докладную в Минздрав. Потом мы стали его расспрашивать о наших товарищах в Гуайбано, Пуриалесе, Имиасе, то есть там, где Валуерди уже успел побывать.

Новости все были хорошие, а его рассказ об Имиасе полностью подтвердил слухи о «безумии» Чоми и Лорие.

— Удивительные они люди. Всю жизнь в деревне перевернули.

То же самое говорил и мой больной.

— Они устроили пункт детского питания, организовали рыболовецкий и птицеводческий кооперативы…

Когда мы спросили о курсах паразитологии, которые они открыли, Валуерди расхохотался:

— Рассказать это невозможно. Надо видеть Чоми с бамбуковой указкой в руке и слышать, как он объясняет крестьянам, словно первоклашкам. Когда я там был, Чоми переоделся старушкой, устроился на задней скамейке и, изменив голос, отвечал на все вопросы Лорие, пока тот не догадался, в чем дело. Тут, конечно, занятиям пришел конец. У них два дощатых топчана. Днем они на них осматривают больных, а ночью спят. В любое время суток они заходят в дома и проверяют, кипятят ли хозяева воду. Право же, на это стоит посмотреть.

Валуерди приехал на вездеходе, приспособленном для горных дорог. Но он мог служить также и для перевозки больных. У машины был мощный мотор, громадные колеса. Обе оси были ведущие, а на носу установлена лебедка, на случай если эта «скорая помощь» застрянет в грязи. Выглядела она, надо признаться, довольно странно. После Баракоа Валуерди направлялся в Хамаль, в Гран-Тьерра и затем в Сантьяго. Я сказал ему, что мы с Сесилией собираемся в Гавану, и попросил подвезти нас. Он был рад подбросить нас до Сантьяго.

На следующий день мы с ним распрощались, посоветовав быть осторожным, особенно на перевале Ла-Боруга. Он пообещал заехать за нами на обратном пути.




— Алипитооо! — почти пропел из окна столовой голос моей жены. — Алипио, к нам Кайамба пришел!

И правда, в столовой у нас сидел Кайамба, человек весьма известный в Баракоа. Это негр, сильный и молодой — хотя я затрудняюсь точно определить его возраст, — с добродушной физиономией и белоснежными зубами, которые часто сверкают в улыбке, потому что Кайамба весел и доброжелателен. Он работает сварщиком в ИНРА, а главное, он бард и менестрель. С гитарой никогда не расстается. Как он попал к нам в дом, я не помню, но, едва он узнал, что я могу взять несколько аккордов на гитаре и что все мы любим музыку, он стал у нас завсегдатаем.

Иногда он пел:
		Если ты мне не веришь, 



		Загляни мне в душу, 



		И ты узнаешь, как я страдаю.







		В любви сомненье — деготь, 



		Жизнь оно отравляет 



		И разбивает мечты…








в другой раз заводил новую песню:
		Индианка — Баракоа, 



		Тебе мои песни, 



		Тебе и душа…








или:
		Ночь кубинская, шепчутся тени… 



		Разряженный негр пляшет 



		Под барабана пенье…








А то заводил грустную:
		Слезы и печаль мою 



		Под гитару я спою…








У него был неистощимый запас песен, болеро, романсов старинных и новых, широко-и малоизвестных.

Он рассказывал нам о Бетанкуре. По его словам, это был инженер, одно время работавший в Баракоа, а потом уехавший. Он очень хорошо играл на гитаре и пел. Однажды он спел чудесную песню, которая понравилась Кайамбе, и он попросил повторить, но Бетанкур сказал:

— Я уже забыл!

Кайамба очень удивился и на следующий раз запасся карандашом и бумагой. Он стал записывать слова, потом они пели вместе, и Кайамба перенимал аккомпанемент.

Мы в шутку советовали ему подписывать так: «Музыка и слова Бетанкура. Исполнение — Кайамбы».

Я так никогда и не узнал, существовал ли этот Бетанкур на самом деле, или же песни сочинил сам Кайамба.

Играя, он весь отдавался музыке, это было незабываемое и каждый раз новое зрелище. Однажды он внезапно остановился, уставившись на свою левую руку, — его поразило, какой сложный аккорд он умудрился взять! Вот какой парень был этот Кайамба.

Я думаю, ему нравились наши песни. И нам любил он петь, но больше всего любил смешить нас, и тогда мы смеялись до упаду.

— Привет, Кайамба, заходи, — говорю я ему, открывая дверь, и тут замечаю, что лицо у него расстроенное, а это на него совсем не похоже. — Да что с тобой?

— Здравствуй, Сеси, как поживаешь? Не спрашивай меня ни о чем, Алипито, — он никогда не называл меня полным именем, — хуже, чем сейчас, мне ни разу в жизни не было.

— А что случилось, Кайамба?

— Ну в общем, я поссорился со своей девушкой. Между нами все кончено!

— Неужели так серьезно?

— Да уж серьезней не бывает.

— Не ходи ты вокруг да около, — сказала ему Сесилия, — а расскажи все толком. Ведь у вас такая любовь была! С чего же вы вдруг поссорились?

— Это я с ней поссорился! Так и знайте!

— Ну, давай рассказывай по порядку…

— В общем, Алипито, я спел ей песню. Очень красивую. Вот послушай, в ми мажоре.

Он взял гитару, сделал несколько переборов и запел:
		Под южным небом песня льется. 



		Поцелуям лунным море отдается, 



		А в сердце моем печаль и тоска, 



		Вечно бы милую мне ласкать.







		Прижавшись к теплой груди, 



		Я счастье мог бы найти 



		И песню сложил бы простую, 



		Нежнее кружев и тюля, 



		И подарил бы любимой, 



		Единственной, неповторимой.







		Так пел соловей, дорогая, 



		Любовь свою призывая.








— Какая чудесная песня! — Сесилия была в восторге.

— Великолепно, Кайамба! Но теперь я совсем ничего не понимаю! Как вы могли поссориться из-за этой песни?

— Когда я кончил петь, она мне сказала: «Ничего, конечно… А «Рико мамбо» ты знаешь?»

Мы расхохотались.

— Она, разумеется, невпопад сказала, — наконец смогла проговорить Сесилия, — но ведь это с каждым может случиться, а ты уж слишком суров.

— Нет, Сесилия, я ее видеть больше не могу. И знаешь почему? Скажи, пожалуйста, ты видела когда-нибудь большой рефрижератор, в котором развозят мясо?

— Видела, конечно, — ответила удивленная Сесилия.

— А видела, как с крюков снимают туши? Так вот, когда я услышал эти ее слова, я понял, что она такое — безмозглая туша, только что с парой глаз! Вот всему и конец!

К нашей компании присоединились Педро с женой, и мы вместе подшучивали над любовной драмой Кайамбы.

Я его хорошо изучил, знал, что от всех бед для него лучшее лекарство — музыка, и потому сказал:

— Коли уж тебе так грустно, спой мне ту красивую песенку — «Капли любви».

Кайамба сейчас же стал настраивать гитару.

Была суббота. Как всегда, в Баракоа приехали Росельо и Манлио. Они пошли в парк за огромными бутербродами, которые там продавались с тележки с забавной надписью «Мамболетас из Маракаибо».
		Капли любви твоей притворной —



		Лучшее средство все позабыть…








— Чудесно у тебя получается! — сказала жена Педро.

Тут вернулись Росельо и Манлио.

— Вот и бутерброды! А, Кайамба уже здесь!

— Как дела, друзья? — спросил Кайамба.

Он спел еще несколько песен и ушел, унося свою гитару и свои мелодии. По-моему, к этому времени он уже забыл про ссору с девушкой и обещал наведаться к нам вечером.

Часов в пять мы сидели на галерее в прохладной тени, когда увидели, как по улице Мариана Грахалеса поднимается усталый потный мулат, невысокий, полноватый, с сединой в волосах и раскосыми глазами. Это был Николас Гильен.

— Гильен! — позвал я его, вдруг набравшись храбрости.

— Добрый вечер! — Он поднял правую руку в приветственном жесте и подошел к нашей галерее.

— Как вы себя чувствуете? Я вижу, вам жарко.

Он вытащил из кармана платок, отер мокрое лицо.

— Жара действительно страшная. Но… вы меня разве знаете?

— Кто же вас не знает на Кубе! — воскликнул Росельо.

— А вы здешние, из Баракоа?

— Нет, Гильен, не здешние, — ответил я. — Я знаю вас как поэта, но примерно год назад мы были в «Бодегита-дель-Медио». И вы там были с друзьями, помню, в частности, Эстер Борху. Мы пели вместе с Пуэблой и его ребятами, и нам было очень весело. Вы читали стихи, Эстер пела, для нас это был незабываемый вечер…

— А, теперь вспоминаю! Простите, могу я попросить у вас стакан воды?

— Конечно, конечно, но, пожалуйста, зайдите, присядьте хоть на минутку…

— Нет, простите, не обижайтесь, никак не могу. Через несколько минут я должен быть в парке, там будет встреча с читателями, которую я буду проводить. — Он взял стакан и с наслаждением выпил. — Какая вкусная вода! — Затем посмотрел на остальных. — А вы откуда меня знаете?

— Я-то вас знаю по Минасу в Камагуэе, вы там родились и я тоже, — ответил Манлио.

— А я видел вас на митинге в поддержку нашей Революции в Париже, — добавил Росельо.

— Как тесен мир! — воскликнул Гильен, глядя на нас и возвращая стакан. — Минас, «Бодегита-дель-Медио», Париж, и вот все мы встретились в Баракоа…

— Может быть, еще воды? — предложила жена Педро.

— Нет, спасибо. Мне хотелось бы пригласить вас завтра на конференцию, она состоится в пять часов, я, правда, еще не знаю где, но вы можете справиться в муниципалитете.

Мы поблагодарили Гильена, и он ушел в сторону парка.




Сегодня из Гран-Тьерра вернулся Валуерди и, к нашему удивлению, привез с собой Лорие, который бог знает почему оказался в Асунсьоне, а теперь поедет вместе с нами до Имиаса.

Они приехали около одиннадцати, совсем без сил. Лорие на чем свет стоит проклинал Ла-Боругу… Говорил, что на эту чертову гору его больше никогда не понесет.

Было решено, что в Сантьяго мы выедем вечером, после ужина. Я немного волновался из-за того, что придется ехать ночью, но, если Валуерди перебрался через Ла-Боругу, значит, он классный водитель. Вместе с Лорие они отправились передохнуть в гостиницу к «русской».

Когда они ушли, уже в который раз я задумался о той ситуации, которая сложилась у нас в больнице, и решил, что самое правильное будет написать докладную на имя Валуерди. Не откладывая дела в долгий ящик, я засел за работу. Понятно, что я обрисовал положение в самых общих чертах: произошло столько событий и столько вопросов накопилось, что на подробное описание у меня просто не хватило бы времени. И ко всему прочему добавилась проблема питания, которое изо дня в день становится все хуже, а также демагогическая позиция Перы и его жены, защищающих нелепые требования персонала, что бы машина «скорой помощи» отвозила сотрудников больницы на работу и с работы, в то время как больные останутся без транспорта. Пора положить конец этому неслыханному безобразию! Ну ничего, приедем в Гавану, сразу отправимся в министерство.

Мы никак не думали, что наш отъезд будет таким бурным, но Лорие устроил целое представление. Они с Валуерди заехали за нами около восьми, после того как поужинали у «русской». Лорие попросил у жены Педро разрешения пройти в ванную и почистить зубы. Она провела его в ванную. Мы уже погрузили вещи в машину и прощались с Педро и его женой, как вдруг из ванной донеслись отчаянные крики.

— Черт побери! Надо же такому случиться! Педро! Педро!

Мы побежали в ванную и увидели, что Лорие ползает под умывальником, внимательно оглядывая пол.

— Что стряслось, Лорие? — спросил его Педро.

— Представь себе, какое несчастье! Моя золотая зубочистка! Она проскользнула в умывальник!

Мы рассмеялись и попытались убедить Лорие, что он пока вполне может обойтись без своей зубочистки, а потом купит себе такую же в Сантьяго. Однако он не сдавался и попросил фонарь, чтобы посветить в сток.

— Я-то думал, она упала на пол! Вот проклятье!

Его отчаяние по поводу зубочистки развеселило нас, но Лорие посмотрел на Педро и сказал:

— Принеси-ка разводной ключ, сейчас развинтим сток.

Тут жене Педро стало не до смеха, она говорила, что они сломают умывальник, что надо позвать слесаря, но душа Педро — ортопеда, каменщика, слесаря, плотника — не выдержала, и через десять минут умывальник был разобран, на полу стояло целое озеро воды, зато Лорие сиял от радости, любуясь своей золотой зубочисткой.

Наша машина уже отъезжала, когда сцена, которую жена устроила Педро, достигла своей кульминации.

Мы миновали больницу, аэродром, Сабанилью и начали подъем на Ла-Фаролу. Валуерди сидел за рулем, Сесилия посередине, а я справа. На заднем сиденье счастливый Лорие мурлыкал на мотив модной песенки:
		На Боруге смерть нас ждет,



		Лорие в обход пойдет.








Поездка наша оказалась восхитительной. Было полнолуние, шоссе хорошо просматривалось, и только на самом верху Сьерры лежали облака. Мы разговорились. Лорие рассказал несколько забавных случаев из своей практики в Имиасе. Так, одному крестьянину, у которого были нарывы, он назначил йодистый препарат и написал: «Смазывать нарывы два или три раза в день»[12 - По-испански «или» — «о», и потому крестьянин прочитал «203 раз».]. Назавтра больной вернулся к нему, весь сожженный йодом, и сказал, что ему не удалось смазывать нарывы двести три раза, а только сто шестьдесят, но чувствует он себя неважно. Лорие чуть не умер на месте!

А однажды к ним в Имиас явилась старушка в три часа утра, чтобы занять очередь и быть первой. Она уселась у самой стены склада, где они принимали больных и спали, и всем, кто проходил мимо, рассказывала, что привела своего внука, Хосеито, что пришли они из Вьенто-Фрио и что сегодня ночью у мальчика были понос и лихорадка. Каждый раз она заводила свой рассказ во всех подробностях и будила врачей, которым так и не удалось выспаться. Стоило им задремать, как она опять принималась за свое, так что к пяти часам утра они потеряли терпение и решили встать и начать прием. Лорие рассказывал, что, когда они открыли дверь склада ИНРА и поздоровались с больными, Чоми встал в дверях и, глядя вдаль, заговорил тоном прорицателя:

— Ночью мне приснилось, что сегодня сюда приведут мальчика по имени Хосеито, а приведет его из Вьенто-Фрио бабушка, которая утверждает, что ночью у внучка были понос и лихорадка…

Крестьяне, конечно, решили, что это чудо. Старушка бросилась на колени и кричала: «Господи, помилуй!» И ее никак не могли поднять, хотя и объясняли, что врач пошутил.

А как-то раз они наняли машину до Баракоа, и шофер так гнал вверх на перевал Ла-Фарола, что мотор искрил, а на поворотах они чуть не срывались в пропасть.

— Я ему говорю: «Ведь мы так убьемся!» А он отвечает: «Я свое дело знаю, доктор, оставьте меня в покое!» И Чоми ему говорил, что мы убьемся, и ему он тоже отвечал: «Я знаю, что делаю, не беспокойтесь». Еле живые от страха, мы проехали перевал и уже спускались к Сабанилье, как постепенно стало темнеть и дороги уже почти не было видно. Чоми опять не выдержал: «Вы бы, приятель, хоть фары включили», а тот ему в ответ: «А как по-вашему, доктор, почему я так гоню? Фары-то у меня не работают! Потому и в Баракоа нам надо приехать засветло, ясно?»

Валуерди смеялся до слез.

— Но в другой раз было еще хуже. — Казалось, запас историй у Лорие неистощим. — Мы поехали с шофером, по имени Хуан. И как только поднялись на Ла-Фаролу, он затормозил, выключил мотор и сказал, чтобы мы минутку подождали. Мы не знали, в чем дело, и удивились, когда увидели, что он улегся на обочине дороги. Мимо на джипе проезжали крестьяне, и мы спросили, не знают ли они, что с Хуаном, и они нам сказали, что у бедняги Хуана бывают припадки, но он знает, когда они начнутся, останавливает машину и ложится. На этот раз нам повезло: довольно скоро он снова сел за руль и повел машину. Чоми мне сказал: «Лорие, мы рискуем жизнью»— и спросил у шофера, как же он водит машину при такой болезни. А тот ответил: «Не волнуйтесь, доктор, я всегда заранее чувствую приближение припадка. Так мне и врач один сказал, в Гуантанамо». Это была всем поездкам поездка, Валуерди!

Рассказывать о Чоми и Лорие можно бесконечно, о них даже книгу можно написать




Около двенадцати ночи. Я смотрю на дорогу и не узнаю ее. Правда, я ехал по ней всего один раз, когда мы добирались в Баракоа из Сантьяго, и все-таки не помню, чтобы нам попадались изгороди — по-видимому, из пальмового дерева, а может, из какого-нибудь другого.

— Я что-то не узнаю дороги, Валуерди.

Кажется, Лорие разделяет мое мнение; он так и подскочил на заднем сиденье:

— Стоп, друзья! Я как раз хотел сказать, что мы сбились с дороги!

Валуерди затормозил, мы вышли из машины. Здесь и в самом деле нетрудно заблудиться, потому что дорогу без конца размывает. Но поблизости всегда стоят наготове тракторы и бульдозеры, с помощью которых дорогу приводят в порядок.

Все время ведутся какие-то работы: то дорогу копают, то отводят к более удобному переезду, то спрямляют, рубят деревья, делают насыпи, разбивают скалы. В общем, с дорогой постоянно происходят перемены.

Лорие, Сесилия и я подшучиваем над Валуерди, который разыгрывает Шерлока Холмса: оставив фары включенными, он пристально разглядывает деревья по обочинам, потом внимательно рассматривает окрестности и наконец выходит на середину дороги. Там он, низко наклонившись, изучает следы шин, поднимает засохший кусок земли и растирает его пальцами. Затем решительно направляется к нам — видимо, выводы уже сделаны.

— Представляете, дорога-то не наша, — говорит он. — Здесь уже несколько дней не проезжала ни одна машина. Судя по растительности, по расстоянию и направлению, в котором мы движемся, я полагаю, что дорога приведет нас в Тинта-де-Хауко.

Мы еле удерживаемся от смеха, глядя на этого сыщика, хотя положение наше совсем не веселое.

— Знаешь, Валуерди, — говорит Лорие улыбаясь, — мы всего минут двадцать назад отклонились: надо было ехать прямо, а мы свернули налево. Вернемся, иначе и впрямь попадем в Хауко.

Мы развернулись и скоро выехали на верную дорогу.

В два часа ночи приехали в Имиас. Машина остановилась возле моря, рядом со складами ИНРА, где живут и работают Чоми и Лорие. Лорие на цыпочках подошел к самой стене и вдруг женским голосом завопил:

— Доктор, доктор, спасите, умираю! Заклинаю вас вашей матерью, помогите!

Чоми, спавший глубоким сном, разумеется, в панике вскочил, и Лорие спасло от расправы только наше присутствие. Чоми обнял нас с Сесилией и пожал руку Валуерди.

Мы поехали дальше; я был поражен множеством звезд, высыпавших на небе, их величиной и яркостью. Ничего подобного я не видел. Мы находились на уровне моря, а ведь логично было бы предположить, что такое великолепное зрелище скорее увидишь высоко в горах. В будущем, когда человек сможет летать в космическом пространстве, перед ним откроются еще более прекрасные картины.

Начало пятого. Очень холодно. Несколько минут назад мы выехали на центральное шоссе и по мосту пересекли реку Гуаникум.

В пять часов мы были на площади Марте в Сантьяго-де-Куба, как раз вовремя, чтобы взять билеты и погрузить наш багаж в автобус Сантьяго — Гавана, который отходил через несколько минут. В автобусе мы увидели Эль Чино Торрьенте, он работает в Санто-Доминго в Сьерре-Маэстре и тоже едет в Гавану провести со своими близкими несколько дней.

После спешки и приключений в пути мы приехали в Гавану еле живые, но, едва отдохнув, пошли в министерство здравоохранения. Министром назначен Мачадито, а Балагер — его первым заместителем. Узнав, что мы в Гаване, он пригласил к себе и, как всегда, любезно принял нас.

В общих чертах мы рассказали о положении в нашей больнице. Он слушал терпеливо. Потом-то я понял, что он был уже в курсе дела. Когда мы кончили «изливать душу», он сказал:

— Спокойно возвращайтесь в Баракоа и не тревожьтесь за больницу. Скоро директором у вас будет настоящий революционер. — И, пристально посмотрев на меня, добавил: — Кому-то из вас придется возглавить сельскую медицинскую службу. Не знаю, кому именно — тебе, Чоми или Фелепито. Это будет решено позже. Но, в общем, готовьтесь.

Хорошие новости, тут двух мнений быть не могло.




Глава 8

Поединок


— Алипио! Алипио! Вставай, вставай скорее! Дело очень срочное!

Я просыпаюсь. Пять часов утра. Голос доносится сначала с улицы, потом с галереи.

Я спрыгиваю на пол. В дальней части дома слышу голоса Педро и его жены, которые тоже проснулись.

— Что случилось? — спрашивает Педро.

Я высовываюсь из окна и нос к носу сталкиваюсь с Северино Кабрерой, одним из четырех наших товарищей, работающих в Гран-Тьерре.

На улице стоит машина «скорой помощи», рядом с ней несколько человек.

— Что случилось, Кабрерита?

— Скорей одевайся, едем в больницу! У меня тяжелый больной с инфарктом. Я доставил его через Ла-Боругу!

Услышав это, я подумал, что случай не такой уж тяжелый, иначе больной скончался бы.

В один миг надеваю форму, и мы едем в больницу. По дороге осматриваю больного. Ему лет сорок пять, он белый, светловолосый, зовут его Энрике, по найму водит машины между Баракоа и Гран-Тьеррой. Кабрера говорит, что в округе он пользуется доброй славой и уважением. Он был в Гран-Тьерре, когда почувствовал острую боль в груди и покрылся холодным потом. Его сразу же отвезли к врачу: Кабрерита сделал ему инъекцию анальгетика и дал седативное средство, затем уложил в машину «скорой помощи» и помчался в Баракоа. Сейчас больной спокоен: ни потливости, ни озноба уже нет и боль не такая острая. Признаков шока тоже нет. Артериальное давление нормальное, хотя поначалу были тревожные симптомы. У больного не наблюдается ни сердечной недостаточности, ни аритмии. Возможно, все обойдется.

Семья пациента просила поместить его в отдельную палату. Чтобы снять боль, ему сделали инъекцию промедола, затем электрокардиограмму, которая подтвердила диагноз — инфаркт, по-видимому задней стенки миокарда. Теперь электрокардиограмму надо делать постоянно, несколько раз в день. Но вообще в нашей больнице трудно лечить такие серьезные заболевания. Например, антикоагулянты мы давать не можем, так как у нас не поставлен лабораторный контроль. Близким больного мы посоветовали, если они хотят, перевезти его в Сантьяго или Гуантанамо, но они отказались, боясь, что поездка убьет его. Сделав все, что можно, мы с Кабрерой отправились к Панче позавтракать, было почти восемь часов, и мы были голодны как волки.

Усевшись за стол, Куко, так мы прозвали Северино, стал жаловаться на отдаленность Гран-Тьерры.

— Мы решили везти его в больницу, но отдавали себе отчет, что при малейшем осложнении он умрет по дороге. У вас в больнице хоть кислород есть, электрокардиограф, можно спасти больного от острого отека легких. Ты скажешь: «Надо выиграть время и добраться до больницы». А вот как, сам подумай! Ему стало плохо в два часа ночи, я сразу понял, в чем дело, и привез его сюда. Но я знал, я всегда знал!

— О чем ты говоришь, Кабрера? Что ты знал? — спросил я, потому что последнюю фразу он произнес, словно сердился на кого-то или с кем-то спорил.

— Что знал? Знал, что рано или поздно мне придется везти больного ночью по этой проклятой Ла-Боруге. На втором повороте мы чуть не свалились в каньон Юмури. Сам знаешь, там зевать нельзя, любая промашка может стоить жизни. Надо, чтобы проложили дорогу по другую сторону горы, тогда можно будет быстро добраться до Баракоа, — Северино говорит быстро, часто затягиваясь сигаретой, — Здесь великолепные урожаи кофе, но весь он принадлежит богачам из Баракоа, а у нас ужасная нищета, невежество, заброшенность. Происходят драки с поножовщиной, дерутся и камнями, в общем, как дикари.

— Как мальчишки, ты хочешь сказать?

— Ничего подобного! Я тоже сперва так подумал, когда мне рассказали. Нет, это какая-то первобытная драка, они не бросают камни, а держат их в руке и орудуют как палицей, понимаешь?

— Какой ужас!

— Во время религиозных праздников они пляшут, поглощают неимоверное количество спиртного, а мы в эти дни находимся на казарменном положении — к нам без конца поступают раненые, и каждый раз — из-за проклятой Ла-Боруги — мы вынуждены изобретать велосипед.

Гран-Тьерра — это плато, расположенное возле Майси. Когда едешь туда из Баракоа, надо свернуть на восток по шоссе, идущему вдоль моря. Возле устья Юмури шоссе заканчивается, через реку переброшен стальной трос, к которому прикреплен плот, на нем и переправляются через Юмури. Через Юмури нельзя переправляться, как через Тоа, где паромщики отталкиваются шестами. Тоа шире, зато в устье Юмури сильное течение да еще морской прибой, так что переправа возможна лишь способом, о котором говорилось выше. На той стороне реки дороги нет, а только скалистый склон, почти отвесно поднимающийся вверх, весь в рытвинах, заросший ягрумой. Помню, первый раз, как я сюда попал, я спросил у шофера ИНРА, где же дорога, потому что ничего похожего не видел перед собой, и он мне ответил, указывая на гору:

— Вот она, доктор.

— Не может быть… Как же по ней подниматься?

— А вот так и подниматься, и именно здесь. Это и есть дорога.

По каменистому склону шла тропа, по которой крестьяне на мулах возили кофе; слегка подправленная, она и стала дорогой, пролегающей по склону Ла-Боруги.

Если Ла-Фарола славится своей высотой, пропастями, бродами и другими достопримечательностями, то Ла-Боруга считается самой труднопроходимой и опасной. Не все водители поедут через Ла-Боругу. Наверху дорога идет по плоскогорью, где находятся деревни Сабана, Асунсьон, Ла-Макина и другие. Первая очень похожа на те, что снимали в американских фильмах тридцатых-сороковых годов. Немощеная главная улица, одно-и двухэтажные деревянные дома, гостиница, бар или кафе, рядом — коновязь и корчага с водой. Крестьяне сидят на деревянных крылечках, прислонившись спиной к стене, вытянув ноги в сапогах со шпорами, и дремлют после обеда, накрыв лицо шляпой.

За Сабаной в красивых берегах течет Майа. Дальше расположены Ла-Макина, Асунсьон, за ними наиболее низменная часть — Лос-Льянос, которая полого спускается к берегам Майей и пещерам Патаны. Повсюду кофейные плантации. Часами по обе стороны шоссе тянутся лишь кофейные деревья, которые дают хоть какую-то тень. Здесь, на плантациях, встречаются красивые раковины, полимиты, в море их не бывает, их можно найти только на суше, и только здесь, неподалеку от Баракоа. По капризу природы, похожие, хотя и не столь красивые и разнообразные, раковины попадаются еще в одном месте — за тысячи километров отсюда, на Гавайях, можно сказать, на другом конце света. Жители Майей говорят, что до Революции американцы вывозили эти раковины грузовиками, составляли из них разные по цене коллекции и продавали музеям естественной истории во всем мире. Здесь, в Гран-Тьерре, в Асунсьоне, в деревенской лавке устроили медицинский пункт четверо наших товарищей — Эрнан Салас, Маргарита Кастильо, Северино Кабрера и Рикардо Синтас. Маргарита считает, что это очень удобно — люди приходят в лавку за продуктами и другими товарами и заодно заходят к врачу. Следует признать, что эта зона самая трудная во всем нашем районе.

Мы вернулись посмотреть на больного — он спит, и боли его не мучают. Остается ждать.




— Жена, жена! Где девчонка? — проревел Лусиано.

Мария Хулия посмотрела на него в ужасе. Хотя они живут вместе уже больше двадцати лет, он по-прежнему внушает ей страх, особенно когда не в духе. Большой, сильный, черные глаза, как угли, горят на бронзовом лице, тонкие губы под густыми усами свирепо сжаты. «Не утонуть бы в тихой речке, а в бурную я и сама не полезу» — так говорила мать Марии Хулии, и она вспоминала эти елова, когда муж был разъярен, как сейчас. «Тихой речкой» он никогда не был, но, если не злился, все же был спокойным, приятным, а иногда даже и нежным и ласковым. Правда, нежность и ласку она от него видела только до свадьбы и пока дочка была совсем маленькой. Это не значит, что он разлюбил ее, но постепенно становился все менее ласковым, все более суровым. И Мария Хулия считала, что это происходит со всеми мужчинами после нескольких лет супружеской жизни. «На людях ангел, дома черт», — говорила ее мать.

Если бы она была такая же крестьянка, как и все вокруг, она бы об этом не думала, но, на ее счастье или несчастье, в детстве она несколько лет провела в Гуантанамо у своего дяди и даже ходила в школу.

Вернулась в Асунсьон шестнадцатилетней девушкой, тут Лусиано увидел ее и влюбился как сумасшедший. У его родителей была небольшая кофейная плантация в Кантильо. Истинный крестьянин, он никогда не учился, хотя был наделен умом, который помогал ему понимать девушку. Теперь она вспоминала, что ее дядя, да и его родители были против их брака, и все же он настоял на своем. После свадьбы молодую женщину поджидало новое испытание — Лусиано, бывший на несколько лет старше ее, оказался очень страстным, ненасытным, и поначалу Мария Хулия очень страдала, но потом научилась понимать мужа. И теперь ей казалось, что первые годы после свадьбы они любили друг друга.

На третий год у них родилась дочь, но Лусиано по-прежнему был ненасытен, ей даже говорили, что в Лос-Льянос у него есть любовница, к которой он частенько захаживает. Видимо, одной женщины ему было мало. Однако Мария Хулия никогда не заговаривала с ним об этом: во-первых, потому, что боялась, а во-вторых, не знала, вдруг люди врут.

— Мария Хулия! — крикнул он снова в бешенстве.

— Иду-иду, не кричи так!

— Я тебя спрашиваю, а ты молчишь! Где дочка?

— Не знаю, наверное, пошла к врачам, что приехали в Асунсьон, — сказала Мария Хулия дрожащим голосом.

— Неправда! Я ж тебя предупреждал, чтобы она никуда не ходила со двора, не сказавшись, — не утихал Лусиано.

— Но она уже взрослая…

— Чепуха! Какая там взрослая! Теперь просидит дома целый месяц и носа за порог не высунет!

Он едва сдерживал ярость, с искаженным лицом грыз сигарету, а потом с силой швырнул ее из окна.

Мария Хулия знала, что, если дело касается Марии Эухении, к мужу лучше не подступаться.

Она очень боялась рожать, и не самих родов, а того, что у нее родится девочка. Ведь Лусиано днем и ночью твердил, что вот будет у него сын, и он научит его ездить верхом, держать в руках мачете, взбираться на кокосовую пальму, плавать и ходить по горам. Он с такой уверенностью, с такой убежденностью говорил это, что она и подумать не могла, что будет, если родится девочка.

Когда родилась дочь, повивальная бабка Фелисия долго не осмеливалась сказать об этом отцу. Но в конце концов, никуда не денешься. Лусиано выслушал ее, и ни один мускул на его лице не дрогнул.

— Девочка? — Голос его прервался.

Фелисия робко кивнула.

— Девочка! — словно все еще не веря, повторил он, повернулся, широко шагая, вышел из дому, сел на лошадь и галопом умчался в ночь. Потом Мария Хулия узнала, что поскакал он в Лос-Льянос.

Через неделю он вернулся, но ни словом не обмолвился о том, что произошло, а она не смела ни о чем спрашивать. Он уселся на табурет возле детской кроватки и больше часа сидел не шевелясь, пристально глядя на ребенка. Потом встал и молча лег спать. Такой уж он был — никогда не знаешь заранее, как он поведет себя и что сделает.

На следующий день он поднялся как ни в чем не бывало. И с этого времени снова стал самим собой, занимался своими обычными делами, но девочка для него будто бы не существовала. Мария Хулия думала, что сойдет с ума. Как она страдала! Больше у нее детей не было. Лусиано вслух не упрекал ее, но она знала, что в душе он ее проклинает. Что же касается его ненасытной страсти, то она оставалась прежней. Но вот девочке исполнился год, и он первый раз взял дочь на руки, улыбнулся ей. С тех пор Лусиано иногда поглядывал на нее, иногда брал на руки.

Когда же девочка подросла, начала разговаривать, вернее, лепетать свои первые слова, Лусиано вдруг полностью переменился, и Мария Хулия так никогда и не могла понять — почему. Он сажал девочку себе на колени и часами «разговаривал» с ней, «учил словам», оставляя ее только на время работы и сна. Потом девочка стала ходить, и он водил ее гулять. Мария Хулия была в отчаянии, ничего не понимала — Лусиано, который горячо мечтал о сыне и даже не посмотрел на дочь, когда она родилась, теперь внезапно и с той же горячностью привязался к девочке. И девочка тоже все сильнее привязывалась к отцу. Она звала его, едва он куда-нибудь уходил, и Марии Хулии начинало казаться, что она дочери не нужна.

— Лусиано… — сказала она однажды, — меня беспокоит, что девочка наша подрастает, а подруг у нее нет. Слишком уж она привязалась к тебе.

Он удивился, словно услышал нечто невероятное. Глаза зажглись недобрым огнем, а этого она больше всего боялась.

— Что ты говоришь, Мария Хулия? Что ты говоришь? Ты что, хочешь, чтоб я ее разлюбил?! — Слова клокотали у него во рту, как лава в кратере вулкана. — Я хотел сына, но его у меня нет и не будет, а ты жалуешься, что я полюбил дочь? Чего тебе надо?

Он двинулся на нее, уставившись ей в глаза, и Мария Хулия почувствовала, что сердце у нее замирает.

— Прости, прости меня, Лусиано, — шептала она, опуская взгляд. — Я же ничего плохого не имела в виду… Прости меня!

И она ушла в дом, едва сдерживая слезы.

Но вот она начала замечать некоторые перемены в характере и привычках дочери, да и Лусиано как-то сказал, что девочка стала какая-то странная и он не понимает, что с ней стряслось. Мария Хулия после той сцены не осмеливалась больше говорить с мужем о дочери, задавать ему еще какие-нибудь вопросы — не знала, как он это примет.

А Мария Эухения теперь часто уходила из дому, гуляла с какой-нибудь подружкой. Когда девушка отправлялась в Асунсьон, она предупреждала мать, и в первый раз за все эти годы Мария Хулия почувствовала, что дочь стала ближе к ней, чем к отцу. А однажды Мария Эухения села рядом, посмотрела матери в глаза, поцеловала и попросила рассказать о детстве. Мать рассказала, на ее взгляд, что-то незначительное, но у Марии Эухении глаза наполнились слезами. Потом она еще два дня плакала и отказывалась от еды. Лусиано был в отчаянии, однако ему девочка не призналась, почему плачет.

Соседка между тем сказала Марии Хулии, что видела ее дочь с каким-то парнем на кофейной плантации, парень чуть постарше, местный…

Когда на крыльце раздались шаги дочери, Лусиано вскочил, распахнул дверь и крикнул:

— Говори, где была?!

— Ой, папа, не сердись! Ходила в Асунсьон к врачу. У меня голова кружилась…

Лицо Лусиано сразу стало другим.

— Голова кружилась? А почему мне не сказала?

Злость его внезапно исчезла, он взял дочь за руку, усадил рядом с собой, с нежностью погладил по голове.

— Не уходи больше, не сказавшись! — попросил он почти умоляюще. — Помни, мы тебя любим!

Мария Хулия глядела на них из кухни с виду спокойная, однако целый рой тревожных мыслей одолевал ее.




Он смотрел на нее, как смотрят только влюбленные, с нежностью и страстью.

— Мария! Мария! — прошептал он, задыхаясь, схватил руку и привлек к себе.

— Не надо, Элпидио! Пусти! — просила она, но в голосе ее слышалась не только мольба, но и желание. Он притянул к себе ее голову, зарывшись пальцами в пышные волосы. Ее большие глаза, аромат ее дыхания опьяняли юношу, и он поцеловал Марию Эухению со всей доступной деревенскому парню нежностью. Она нравилась ему, как никакая другая девушка, ее груди, крепкие и круглые, сводили его с ума. Он целовал их без счета, а на кофейную плантацию опускались сумерки, окутывая влюбленных.




— Поди сюда, дочка! — велела Мария Хулия, в голосе ее слышался упрек.

Но когда девушка подошла и мать увидела ее красивые глаза и ласковую улыбку, она смягчилась.

— Мне сказали, что ты гуляешь с Элпидио, сыном Матоса… это правда?

— Да, мама, правда. Но он такой хороший…

— Гляди, Мария Эухения! Ты же знаешь, Что его семья и семья твоего отца не ладят. Подумай, что будет с отцом, когда он узнает.

Сжав голову руками, словно она у нее разламывалась, Мария Эухения ничком упала на кровать и зарыдала:

— Бедный папа!




На следующее утро Мария Хулия увидела двух ястребов на дереве возле дома и испугалась. Она не была суеверна, но ей еще не приходилось видеть стервятников так близко, и она сочла это дурным предзнаменованием. Впрочем, позже она подумала, что, даже если бы она их не увидела, ей все равно было бы страшно, очень страшно, она не могла не думать, что будет, если Лусиано проведает про любовь дочки к сыну Матоса. Дело в том, что старшая сестра Лусиано, когда ей было шестнадцать лет, бежала с дядей Элпидио, Пруденсио Матосом. Он был значительно старше ее и увез в какие-то дальние края, никто только не знал — куда именно. Там она заболела и умерла. С тех пор между семьями Лусиано и Матоса не утихала вражда. Пруденсио так и не вернулся, но Лусиано своей старшей сестры не забыл. А тут такое, что и в страшном сне не приснится, — его дочь влюбилась в Матоса!




Мужчина, такой же высокий и сильный, как Лусиано, только чуть темнее кожей, недовольно выговаривал ему.

— Если б я знал, Чано, что ты так разъяришься, я бы ничего тебе не сказал. Успокойся и не кричи. Я рассказал тебе, чтобы ты знал… Мне-то известно, что ваши семьи не ладят, что вы не выносите друг друга…

Лусиано уже не кричал, а только цедил сквозь зубы что-то невнятное. Он уставился в одну точку, и глаза его зажглись сильней обычного.

— Оставь меня! — вяло проговорил он, когда мужчина попытался его успокоить.

И пошел куда глаза глядят, горели голова и грудь, руки и ноги дрожали, а мозг сверлила одна мысль — убить негодяя! Сначала он хотел зайти домой за мачете, но понимал, что жена не выпустит его с оружием, и брел, сам не зная куда.

Солнце садилось. Красноватые отблески вспыхивали на черных тучах с белесыми краями. Внезапно Лусиано остановился. Перед ним было русло высохшей речки, полное огромных камней, а чуть подальше — дом, где жил Элпидио Матос. Через несколько минут совсем стемнеет.




— Ты врешь, ты врешь! — вопил Элпидио, кидаясь на своего лучшего друга.

— Успокойся, Элпидио! — просил его Паусидес, сдерживая обезумевшего парня. К счастью, он был выше и сильнее Элпидио. — Ведь я же тебе друг!

— Хорош друг, если говорит такое о семье девушки, которую я люблю! — кричал Элпидио, замахиваясь на Паусидеса.

— Ничего такого я не говорю! Я просто сказал, что отец у нее какой-то странный, и все.

Вдруг Паусидес застыл, глядя вниз, на русло высохшей речки. Они стояли на склоне холма, в нескольких метрах от дома Элпидио.

Элпидио заметил, как изменилось лицо приятеля, и быстро обернулся. Внизу, широко расставив ноги, стоял Лусиано Вальдес. Его расстегнутую рубашку трепал ветер, глаза горели как уголья. Элпидио смотрел на него с нескрываемой ненавистью.

— Эй, парень! Нам надо поговорить! — крикнул Лусиано.

— Не ходи, Элпидио! — Паусидес пытался удержать друга.

— Иду, Лусиано, иду!

И Элпидио стал медленно спускаться по каменистому склону. Он не знал, что имел в виду Паусидес, но чувствовал, что ненавидит Лусиано больше прежнего. Лусиано не только хотел помешать их с Марией Эухенией счастью, в глазах Элпидио он был чудовищем, которое только смерти и заслуживает.
		Куда бы ты ни пошла,



		Я пойду за тобой.



		Судьба моя меня нашла,



		Жизнь моя для тебя, а твоя — для меня.








— Чудесная песня! — воскликнула Сесилия, когда отзвучали последние аккорды.

— Вот спасибо, Сеси! Ты всегда меня хвалишь! — Кайамба улыбнулся. — Неплохая песенка, но надо еще кое-что доделать…

— Скажи-ка, Кайамба, — перебил его Педро, закуривая огромную сигару, — это твоя песня или Бетанкура?

Кайамба открыл рот, но не успел произнести ни звука, как в боковую дверь заколотили и чей-то голос крикнул:

— Доктор Алипио! Срочно! Доктор Алипио!

«Что-то случилось», — подумал я, идя к двери, и, открыв, увидел одного из шоферов ИНРА.

— Вас срочно вызывают по радио, доктор! Кажется, из Гран-Тьерры. Садитесь, я вас отвезу!




Они дрались варварски — так уж здесь принято. Каждый схватил по камню, и, озверев, они колотили друг друга, пока кровь не окрасила белое ложе реки. Паусидес в ужасе замер, стоя над ущельем, и, только через несколько секунд опомнившись, бросился за помощью. Он знал, что разнять их не так-то просто.

Когда около восьми вечера врачи в Гран-Тьерре услышали крики и плач и увидели, как в приемную крестьяне вносят кого-то, они сразу поняли — произошло что-то серьезное. Несчастный случай или драка. Перестрелки, поножовщина, зверские избиения не редкость в этих краях.

Оба пострадавших были залиты кровью с головы до ног. Одного из них, светлого мулата в возрасте, но крепкого, несли несколько человек. На стол его опустили, как куль с мякиной. Он был без сознания, из правого уха сочилась кровь. Второго раненого, молодого парня лет двадцати двух, сопровождали два солдата — он был арестован. Левая половина лица у него была чудовищно изуродована многочисленными ранами и ушибами. На голове зияли две раны, из которых кровь так и хлестала. Пожалуй, его тоже следовало бы нести на носилках. За дверью причитали и плакали женщины.

Эрнан Салас, имевший некоторый опыт в нейрохирургии, осторожно осмотрел того, что был без сознания.

— Видимо, перелом основания черепа, — сообщил он врачам. — Надо срочно везти его в Баракоа, в больницу.

— Я предупрежу по радио! — крикнул Кабрера. — Бегу к передатчику!

— ИНРА, Гран-Тьерра, ИНРА, Гран-Тьерра, вызывает O-27. Как слышите? Прием.

Слышно только потрескивание электрических разрядов.

— ИНРА, Гран-Тьерра, ИНРА, Гран-Тьерра, вызывает O-27. Как слышите? Прием.

В наушниках прозвучал резкий голос, далекий, металлический:

— O-27, O-27, вас слышим. Перехожу на прием.

Через несколько минут радист из Гран-Тьерры передал радисту в Баракоа такое сообщение:

— В машине «скорой помощи» через Ла-Боругу в больницу следует раненый. Случай тяжелый: перелом основания черепа. Врачи просят подготовить операционную, возможно, раненого придется оперировать. Доктор Салас едет следом за «скорой помощью».

Когда я прочитал это вслух, Педро вскочил со стула.

— Чего же мы ждем?

— Пока ты наденешь хотя бы туфли и рубашку.

Первым делом мы заехали за старшей сестрой — в больнице был нейрохирургический инструментарий, однако его давно не стерилизовали, так как никто им не пользовался. Педро пошел с сестрой в операционную и показал, какие инструменты и материалы надо стерилизовать. Мы оставили ее за этим занятием, а сами в ожидании расположились в алюминиевых креслах-качалках у входа в больницу, отдавшись на растерзание комарам.

Около одиннадцати мы увидели фары автомобиля, который на большой скорости несся по шоссе. Водитель резко затормозил и развернулся у въезда в больницу. Через несколько секунд машина остановилась возле нас. Ее вел шофер из Асунсьона. Рядом с ним сидел солдат. Позади плакала женщина. Ей было лет тридцать пять, но горе состарило ее. Вместе с ней из машины вышел мужчина лет сорока — судя по всему, ее родственник. На носилках лежал крепкий, сильный мулат со светлой кожей, тонкими чертами лица и пышными усами. Он весь — голова, лицо, изорванная одежда — был залит кровью.

Педро, не теряя времени, влез в машину. Через окно я видел, что он осматривает раненого, и, когда почти сейчас же Педро снова спрыгнул на землю, по его лицу я понял, что он скажет.

— Мертв! И уже давно!

Педро был бы рад ошибиться и потому схватил меня за руки и втолкнул в машину. Однако раненый был мертв.

Все же мы велели вытащить носилки и отнести его в приемный покой — нам хотелось произвести более тщательный осмотр.

К Педро подошел солдат:

— Вы должны выдать мне бумагу, доктор, опишите в ней все его раны и отчего он умер — в Асунсьоне арестован из-за него один парень.

Мы выдали ему свидетельство о смерти с подробным описанием всех увечий.

Женщина не переставала плакать, но я обратил внимание, что она не вскрикивала и не причитала, как это принято у местных крестьянок.

После полуночи машина с покойником отправилась в обратный путь.




На следующий день, ближе к вечеру, на холмах Кантильо, возле Асунсьона, развернулось шествие, привычное глазу местных жителей, но приковавшее внимание тех, кто не знаком со здешними обычаями. Странная процессия двигалась по тропинкам и стежкам, спускаясь и поднимаясь по взгоркам, пересекала высохшие русла рек, обходила кофейные плантации — она направлялась к кладбищу.

Впереди четверо мужчин несли длинное, крепкое, но не толстое бревно, к середине которого была прикреплена белая ткань, облегавшая тело покойного. За ними следовали удрученные горем родственники и друзья умершего.

Многие держали горящие свечи или лучины, прикрытые круглыми экранчиками, сделанными из картона и оберточной бумаги. Красновато-желтые огоньки придавали картине похорон еще более фантастический характер.

На вершине маленького холма, где находилось кладбище, трое мужчин уже кончили копать могилу, достаточно длинную и широкую для тела Лусиано Вальдеса.




— Сеньора, пожалуйста, успокойтесь. Иначе я не смогу закончить лечение. Я знаю, что больно, но надо потерпеть.

Салас подумал, что никогда еще он так долго не возился с больным. Это была не женщина, а настоящий комок нервов. Услышав шаги возле своего кабинета, он обернулся: на пороге стоял лейтенант Гомес, начальник военного поста.

Высокий, худой и бородатый, Гомес был не один — с ним вошла женщина, похоже не местная.

— Как дела, лейтенант? — поздоровался Салас, продолжая заниматься больной.

— Хорошо! Надеюсь, и у вас также, доктор!

— Что вас привело ко мне? — спросил Салас, моя руки.

— Нам надо поговорить с вами.

Салас пожал лейтенанту руку.

— Вот, доктор, товарищ — наш новый судья, и мы хотели побеседовать с вами о том раненом, что умер, о Лусиано Вальдесе…

Когда лейтенант и судья ушли, ошарашенный Салас так и рухнул на табуретку.

В кабинет вошел Синтос, тоже врач.

— Чего хочет от нас лейтенант? — спросил он.

— Да так, сущей безделицы! Представь, новый судья требует эксгумации и вскрытия покойника с переломом основания черепа!

— Быть не может! — лицо Синтоса выразило удивление.

— Очень даже может! Ты только подумай, что это будет… Три дня после похорон и четыре после смерти! Но это еще не все. Он требует сделать это сегодня! Ясно, чем скорее, тем лучше. Но ведь у нас нет инструментов. Нужна пила, нужен молоток. Надо что-то придумать. Главное — вскрыть череп. Я тут в лавке видел маленькие топорики, может, пригодятся. А еще надо достать спирт или какое-нибудь другое дезинфицирующее средство…

— И что-нибудь еще, нос затыкать, — добавил Синтос.




На кладбище Кантильо готовилось неслыханное и невиданное событие — будут выкапывать мертвеца, которого три дня как похоронили.

— Они что, не уверены — помер ли он?

— Да нет, просто мы ничего не понимаем, я и сам думал: врачи они вроде бы хорошие, а вот похоронили беднягу Лусиано живым. Но Мелесио, племянник Приеты, тот, что в армии служит, все разузнал и мне объяснил — это судейское дело. Перед тем как похоронить, надо глянуть, что там у покойника внутри. Ведь теперь у нас есть судья… Ну, понял? Вот и будут мертвеца выкапывать.

— Понял, понял! Знаешь, друг, я так горевал по Лусиано, но я обязательно погляжу, как они будут делать…

— Вскрышку, — закончил Мигелито.

— Вскрышку?

— Да. Мелесио говорит, это так называется…

Родственники покойного, друзья, почти все жители округи, главным образом мужчины, солдаты, секретарь суда и врачи образовали новое шествие на холм Кантильо.

У нас был длинный деревянный стол для трупа, а из инструментов — маленький ланцет, ножницы, молоток, топорик и резак для ветчины, реквизированный властями из местной лавки.

Когда вскрытие закончили и снова стали закапывать могилу, Салас вдруг спохватился:

— Синтас, а где у нас спирт?

— Да вот здесь был. — Синтас повернулся к углублению между камнями, где стояли бутылки со спиртом.

— Утащили!

Вскоре мы обнаружили крестьян, которые разводили спирт кокосовым молоком и угощали всех желающих. Это вызвало недовольство среди родственников покойного, так что для водворения мира пришлось сделать несколько выстрелов в воздух.




Вскрытие Лусиано и все, что с ним было связано, казалось нам страшным происшествием, о котором мы никогда не забудем. Но наконец, как мы думали, все позади, остались только не очень приятные воспоминания.

Однако скоро мы поняли, что ошибались. Мы упустили из виду, что здесь иная культура, иная цивилизация и что последствия наших действий могут быть самыми неожиданными.

Десять дней спустя рано утром некий житель Асунсьона вызвал врача к своему семидесятилетнему, страдавшему бронхитом отцу, которому вдруг стало хуже. Маргарита осмотрела его и убедилась в правоте своих предположений: бронхит осложнился двусторонним воспалением легких. Случай был очень тяжелый. Маргарита решила делать инъекции антибиотика внутривенно, однако все было напрасно. Старик умер около девяти вечера. Выразив семье соболезнование, Маргарита направилась к двери, но ее остановил сын покойного:

— Доктор, а когда ему будут делать вскрытие, завтра?

— Зачем? — Маргарита притворилась, что не понимает. И хотя она уже пожила некоторое время в этих краях и примерно представляла, чего от нее хотят, все же такого вопроса не ожидала.

— Как — зачем? Ведь мужу Марии Хулии делали!

— Ах вот оно что! — Маргарита продолжала играть свою роль, — То совсем другой случай был, насильственная смерть, и суд заинтересовался. А ваш отец умер от воспаления легких, мы можем это удостоверить. И вскрытие не нужно.

— Но, доктор, — настаивал крестьянин, — не сердитесь, вы мне все объяснили… Но раньше у нас не было ни судей, ни врачей и никого не вскрывали, а теперь-то у нас и судья есть, и врачи, так что и моему отцу нужно сделать вскрытие.

Маргарита еще какое-то время втолковывала ему и, уходя, думала, что он ее понял, но через полчаса в гостиницу пришли за ней два солдата.

— Доктор… — они мялись и не знали, как начать, — …доктор, нам очень жаль, но против вас выдвинуто обвинение. Вы должны пойти с нами в казарму.

Маргарита очень удивилась.

— Вас обвиняет Хорхе Веранес. Он говорит, что отец его умер, а вы не сделали все, как полагается. Говорит, что его отца надо вскрыть до похорон.

Жалобы и обвинения так и посыпались. Крестьяне возмущались, почему не делали вскрытия их умершим родственникам: и те, у кого родные умерли несколько месяцев назад, и даже те — они-то как раз и были самыми упорными, — у кого родственники умерли уже лет пять-десять. Поверить невозможно! Голубая мечта любого патологоанатома!

Так что пришлось лейтенанту Гомесу и врачам созвать собрание и доходчиво объяснить местным жителям, что такое вскрытие и для чего оно производится.




Глава 9

Последние дни


В конце августа из Гаваны приехали родители Сесилии, Альберто и Мария, чтобы забрать ее домой. Мы думали, что Сесилии, ожидавшей ребенка, будет лучше у родителей и под наблюдением акушера. Они приехали на своем «шевроле» выпуска 1951 года, который с легкостью взял перевал через Ла-Фаролу.

Поначалу все шло нормально. Было решено, что я провожу их до Сантьяго и самолетом вернусь в Баракоа. Но вскоре после их приезда мы стали замечать слезы на глазах Марии. Сперва она их скрывала, а потом уже плакала не таясь, словно с ней случилась какая-то беда.

Мы спрашивали ее, но она просила нас не тревожиться, говорила, что просто нервы у нее не в порядке, но плакать не переставала. Вполне понятно, я решил переговорить с Альберто как мужчина с мужчиной, предположив, что в дороге с ними произошло что-то, о чем они умалчивают. Но Альберто заверил меня, что и сам ничего не понимает, он уже не раз спрашивал у жены, в чем причина ее слез, но ответа так и не добился.

Наконец мы с Сесилией не выдержали и потребовали у Марии объяснений. Причина оказалась простая: отправляясь в это путешествие, она знала, что дорога идет по гористой местности, но «одно дело — гористая местность, а другое — страшные пропасти, которые опять надо проезжать». Она так боялась, что хотела даже лететь в Сантьяго самолетом и там ждать Альберто. Но чувство долга в ней воспротивилось — это значило «покинуть мужа на произвол судьбы». Все это она говорила, задыхаясь от слез.

Мне было и смешно, и жалко бедную женщину. Однако я прекрасно понимал ее чувства, естественные для человека, не привычного к этим гористым местам.

Вспомнилось, как родственник Чоми решил навестить его в Имиасе. Там ему сказали, что Чоми в Баракоа, и он поехал дальше. Добрался он до места часов в десять вечера, когда мы сидели в гостинице у «русской». Чоми удивился, как ему удалось проехать, и тот ответил, что расспрашивал встречных и ехал прямо по дороге — все равно ничего не видно, ночь была безлунная. Потом Чоми рассказывал, что на следующий день, когда они возвращались в Имиас, бедняга увидел, где ехал ночью, и так испугался, что не мог вести машину.

Мы с трудом убедили Марию ехать обратно на машине, посадили ее на заднее сиденье слева — оттуда видно меньше «пропастей». Из Сантьяго они втроем поехали дальше, а я вернулся в Баракоа самолетом.

Перелет в Баракоа помог мне оценить шутку диспетчера аэропорта насчет того, что «лучший прибор — это глазомер». Самолет не набирал высоты, как в других рейсах, Сантьяго — Гавана например, а летел очень низко между вершинами гор. Зрелище было впечатляющее. Наконец долетели. Посадка была нелегкой, но все-таки летчику удалось посадить самолет со второй попытки.




По возвращении — а поездка заняла у меня всего два дня — я обнаружил, что питание больных, из рук вон плохое уже неделю, стало еще хуже. Уже три дня на обед и ужин больные получали только бобы, сваренные в воде. Да и что это были за бобы!

Директор ссылался на то, что уже три недели больница не получает продуктов, наличные деньги он имеет право расходовать только на покупку овощей и фруктов и не собирается тратить их на приобретение другой еды.

Придя с Педро на работу, мы с удивлением узнали, что на смену Пере прибыл новый анестезиолог. Он давно спит и видит уехать из Баракоа, «этой вонючей дыры», как он выражается, но замены его жене пока нет — а один он уезжать не собирается; Пера стал истинным революционером и настоящим товарищем и твердо заявляет, что «никуда не уедет, пока не введет нового сотрудника в курс дела». Новый анестезиолог сказал, что в ближайшие дни, как он понял, приедут и другие врачи, однако в Минздраве он слышал, что некоторым из нас придется еще остаться на месяц-другой, дожидаясь смены.

Познакомившись с вновь приехавшим анестезиологом, я отправился к себе в кабинет и начал прием.

Мужчина положил ребенка на кушетку в приемном покое, отошел в сторону и прислонился к стене.

Врач посмотрел на маленького пациента и сразу понял, что случай серьезный. По-видимому, ребенок находился в коматозном состоянии. Ему было лет шесть, признаков недоедания, как у большинства детей, поступавших в больницу, не наблюдалось.

Отец — негр лет сорока, высокий и худощавый, в рабочем костюме, перепачканном землей, и в стоптанных сапогах — был явно встревожен, руки у него дрожали. Вытаскивая сигареты из кармана рубахи, он не отрывал глаз от врача, осматривавшего ребенка.

— Посидите, пожалуйста, в коридоре, — сказала ему Сиомара, сестра из приемного покоя.

— О, пожалуйста, позвольте мне остаться! — в его голосе прозвучало волнение.

— Хорошо, оставайтесь, если хотите, но по правилам вы должны ждать в коридоре.

— Пусть остается, Сиомара, — сказал врач, искоса посмотрев в сторону негра.

Ребенок был в забытьи, наблюдались некоторые признаки мозгового паралича, врач предположил, что это тяжелый случай энцефалита, велел сестре измерить больному температуру и пошел в детскую палату за педиатром.




Работы у меня очень много. Зато каждый день я узнаю что-то новое, удивляюсь чему-нибудь.

Ко мне на прием пришла женщина лет тридцати и привела с собой троих детей — десяти, семи и трех лет.

— Начнем со старшего, — сказал я, — больших осматривать легче, а потом перейдем к младшим.

— Как скажете, доктор. — Она подтолкнула ко мне старшего. Младшего держала на руках, а средний от страха вцепился ей в юбку.

— Ну, как его зовут? — спросил я, приготовившись записывать.

— Хосе, доктор, Хосе Ноа Фуронес.

Я осмотрел мальчика, назначил лечение, выписал направление на анализы и спросил, как зовут второго.

— Хосеито Ноа Фуронес, — ответила крестьянка.

— Да-да, Хосеито я уже осмотрел, я спрашиваю про среднего.

— Вы посмотрели старшего, Хосе, а это Хосеито.

Тут у меня мелькнуло некое подозрение, и я решил его проверить.

— А малыша как зовут?

— Его-то? Хосеин.

— Но как же так, — не выдержал я, — почему всех своих сыновей вы назвали одним именем?

Она глядела на меня в полном недоумении.

— Да что вы, доктор, один — Хосе, другой — Хосеито, а малыш — Хосеин. Это же разные имена.

Я смешался, поняв, что женщина не знает, что такое уменьшительные. Если имена звучат по-разному, значит, они разные. Просто поразительно!

Но это еще не все. В тот же день ко мне приходила крестьянка с дочерью пятнадцати лет по имени Уснави. Воображение у меня заработало, я решил что это имя таинского[13 - Языки индейцев, обитавших на острове Санто-Доминго до испанской колонизации.] происхождения, и спросил у женщины, в честь какой бабушки или прабабушки названа ее дочь.

— Что вы, доктор! Просто, когда я носила ее под сердцем, я все время смотрела на красивые самолеты, которые так низко летают в наших местах, а на крыльях у них надпись. Вот я и назвала дочку этим именем.

Я ухватился за край стола. Это были самолеты морской авиации США, которые из Гуантанамо облетали почти всю провинцию Ориенте. У них на крыльях надпись — U. S. Navy!

Подумать только! Они дают своим детям имена по названиям лекарств, бытовых электроприборов — словом, источником вдохновения может послужить любая надпись, можно встретить такие имена, как, например, Адмирал, Ремембер, Сильверстоун, Риверсайд.




Я заканчивал прием, когда в кабинет вошел Педро, явно в приподнятом настроении.

— Ты кончил, толстячок?

— Да, сию минуту. А что?

— Тогда пошли, я хочу представить тебя новому директору.

— Ты серьезно?

— Конечно! Пошли!

Пока мы шли по коридорам, я выпытывал у Педро имя нового директора, но упрямец молчал, как убитый.

В кабинете директора Фернандес и другие врачи разговаривали с Эрнаном Саласом Рубио.

— Привет, Салас! — Я пожал ему руку.

— Как жизнь, Алипио, старина?! Что нового?

— Ты к нам?

— Разумеется. Меня назначили директором этой больницы.

— Тогда нам надо поговорить, как только у тебя выдастся свободная минутка.

— Я вот-вот освобожусь и разыщу тебя.

Скоро он пришел за мной в палату и пригласил к себе в кабинет.

— Конечно, Алипио, вы нам многое рассказывали, и более или менее мы были в курсе больничных дел, но только здесь я понял, что это за народ. Ты видел, чем кормят больных?

— Да, вареными бобами.

— Это безобразие! Я сейчас же иду в магазин за продуктами. Наличные деньги есть, а мне говорят, что на них можно покупать только овощи и фрукты. Подумать только! Больные голодают, а мы должны подчиняться инструкциям, которые годятся для тех мест, куда привозят продукты, а сюда их не привозят! Фернандес говорит, что уже три месяца ничего не поступало. Но уверяю тебя — для меня нужды больных значат больше, нежели какие-то дурацкие инструкции!

— Я пытался объяснить это в министерстве, когда мне предложили вернуть Баркеса на пост директора. Чтобы понять, что у нас тут делается, надо это увидеть.

— Ты совершенно прав.

— А знаешь, Салас, я пойду с тобой за продуктами, но обещай мне, что потом мы купим лампочек по сорок-шестьдесят свечей для палат. Ты еще не побывал в наших палатах ночью! Если я попаду в больницу хотя бы с насморком, я умру от тоски.

Он расхохотался.

— Хорошо, купим и лампочки!

Пока мы шли в город, он расспрашивал меня о больничных делах и сразу же понял, что нас тревожило, пока мы несколько дней руководили больницей.

— Ка к же так! Больница больше, чем на сто коек, и нет администратора!

— Да, это просто невозможно. Служащий конторы по доброй воле занимается заявками и наличными суммами, но в его обязанности это не входит. А ставки администратора не существует!

— Надо добиваться!

У дверей больницы я столкнулся с Марией, медсестрой.

— У меня для тебя есть приятная новость, — сказал я.

Догадываюсь, — ответила она улыбаясь. — Лампочки для палат!

— Откуда ты знаешь?

— Так мы же не раз говорили об этом, и раз теперь у нас новый директор…

— Конец волоките. Сегодня же вкрутим!




— Да где у нее желчный пузырь, черт возьми! — выругался Рамос из-под зеленой маски.

Операция шла уже почти час. Хирургу помогали гинеколог, медсестра и медбрат.

— Тихо, Рамос. Не нервничай. Просто она очень толстая, — сказал гинеколог, стараясь успокоить Рамоса и продолжая работать зажимом.

Эту больную с предположительным диагнозом «желчнокаменная болезнь» Рамос решил оперировать, не сделав предварительно снимок и не проведя анализа на холестерин. Поэтому гинекологу и показалось, что Рамос вдруг испугался, когда больную уже доставили в операционную, и от страха не может выделить желчный пузырь. Однако в конце концов ему это удалось, и он провел операцию.

Гинеколог сказал, что у него свои больные, и попросил кончать операцию с помощью медсестры и медбрата, а его отпустить. Медсестра стала приводить операционную в порядок, а медбрат помог Рамосу зашивать разрез.

— Доктор, — тихо сказал он врачу, — вы обратили внимание, что в пузыре нет ни одного камня?

— И не говори! Заметил, конечно! Хуже всего, что она из стационара и за дверями ждут ее муж и братья. Они будут просить меня отдать им желчный пузырь с камнями, чтобы заспиртовать его и всем показывать. В какую переделку я попал! — Вдруг его руки в перчатках застыли, он замер, уставившись на разрез. Потом повернулся к медбрату: — Послушай, осталось сшить только кожу. Переоденься и сделай, пожалуйста, что я скажу.

Нельсон внимательно посмотрел на врача, его поразило лицо Рамоса.

— Спустись вниз, помнишь, за больницей есть водопроводная труба… Так вот, набери мне там камешков почище, выбирай те, которые водой отшлифованы, и принеси их сюда. Мы насыплем их в пузырь, и дело в шляпе!

Нельсон остолбенел. Сначала он хотел возмутиться, выложить Рамосу все в лицо, но решил поступить иначе: снял перчатки, переоделся, вышел из операционной и по коридору направился к директору.

Салас был ошеломлен.

— Ну-ка, Нельсон, повтори все сначала.

— Все было, как я сказал. Я так же удивился, как и вы. Пока он говорил, я ушам своим не верил, а потом понял, что он это всерьез…

Больше Салас не слушал. Он взлетел по лестнице, распахнул дверь операционной и велел Рамосу выйти. В коридоре Салас высказал Рамосу все, что он о нем думает, тогда Рамос стал утверждать, чего Нельсон лжет.

— Знаешь, Рамос, — Салас глядел ему прямо в глаза, — мы с Нельсоном вместе сражались во время высадки «Эль Индио Ферия» под командованием Хатора. И я знаю его лучше, чем ты, и лучше, чем тебя. Даю тебе последнюю возможность исправиться. В следующий раз напишу докладную в министерство, придется тебе там отвечать!

Сказав это, он повернулся к Рамосу спиной и пошел по лестнице.




Крики доносились из педиатрического кабинета. Я не знал, в чем дело, и в тревоге побежал туда. Посреди коридора стояла медсестра и смотрела на дверь, за которой исчез мужчина с ребенком на руках.

В коридор вышли педиатр, дежурный врач и родители, приведшие своих детей на прием.

— Унес, унес! — взволнованно повторяла медсестра. — Доктор, сделайте что-нибудь!

— Что ж можно сделать?! Он отец! Он имеет право.

— Это преступление! — возмутилась сестра.

— И правда, ведь ему немного полегчало, а теперь без антибиотиков он умрет.

— Мальчик с энцефалитом? — спросил я.

— Он самый, — ответил педиатр. — Отец забрал его. Сказал сестре, что его не вылечили, и забрал домой. Даже расписки не дал. Да и как ему расписываться, неграмотный он наверняка, поставил бы крест, вот и все.

— По-моему, надо сообщить на армейский пост, пусть узнают, как все произошло.

— Придумано неплохо, — сказал педиатр, — хотя я уверен, что обратно ребенка нам не принесут. Надо сообщить, что он забрал ребенка на свою ответственность, ведь, скорее всего, мальчик умрет…




Хеласио открыл глаза и увидел, что уже почти совсем рассвело. Он испугался — ему надо было пораньше попасть в Баракоа. Рывком вскочил с постели, в один миг оделся и умылся. Затем быстро проглотил кофе, приготовленный женой, сел в машину, завел мотор и поехал, подскакивая на камнях, усыпавших дорогу перед домом. Жена, как обычно, крикнула ему вслед, чтобы он не гнал и ехал помедленнее. Он понимал, что жена права, но дорогу знал как свои пять пальцев и если иногда и ехал на большой скорости, то лишь там, где это было можно.

Начав подъем на Ла-Фаролу, который был самой опасной частью пути, в зеркало заднего вида Хеласио вдруг заметил зеленую машину, на невероятной скорости догонявшую его в облаке пыли.

— Совсем спятили! — крикнул он, выворачивая руль направо и тормозя. К счастью, в этом месте можно было прижаться к обочине и освободить дорогу.

Машина промчалась мимо, водитель попытался выжать тормоз, так как приближался поворот, и Хеласио в ужасе увидел, как она вильнула сначала влево, чуть не свалилась в пропасть, потом вправо, слетела с дороги и врезалась в дерево, росшее у обочины.

Хеласио мотора не выключил, и потому быстро доехал до разбитой машины, сине-зеленого «шевроле». Заглянув в разбитое окно, на переднем сиденье он увидел двух человек, окровавленных и потерявших сознание.

— Оба врачи! — изумился Хеласио.

И правда, оба были в светло-серой форме сельских медиков и в черных беретах.

Когда Салас велел мне срочно зайти в дирекцию, я понял: что-то случилось, ведь мы только что расстались после долгого разговора о больничных делах.

— Знаешь, Алипио, — сказал он очень серьезно, — только что из Гуантанамо мне звонил директор тамошней больницы. Он сообщил, что Рамос и Эухенио попали в аварию на Ла-Фароле. Какой-то шофер довез их до больницы. Видимо, у обоих сложные переломы, но опасности для жизни нет. Есть основания считать, что они были пьяны. Я сразу же позвонил в министерство, и мне сказали, что, к счастью, замена им обоим уже выслана…

— Да, Салас, я знаю, Рамос частенько садился за руль под мухой. Конечно, я предпочел бы, чтобы обошлось без аварии, но вообще-то я рад, что он здесь работать не будет. Слишком уж с ним возни много, ты же знаешь.

— Я с тобой полностью согласен. Но вызвал я тебя не только за этим. Еще раньше звонил начальник поста, Аргедо, и просил выслать врача для судебной экспертизы. Наверное, надо произвести вскрытие или дать свидетельство о смерти.

— К нам часто обращаются с такими просьбами. То одно, то другое — здесь ведь нет судебного врача, и все же ничего похожего на тот случай не было. Помнишь?

— Еще бы не помнить! — ответил он улыбаясь. — Подожди у входа, машину за тобой уже выслали, с тобой поедут два солдата и судебный исполнитель.

— Хорошо. Потом я тебе все расскажу.




С главной улицы джип свернул налево, проехал несколько кварталов в сторону гор, снова свернул налево, на грязную дорогу, и через две минуты я оказался в убогом, нищем квартале, очень напоминавшем те жалкие деревушки, которые уже стали для меня привычными в этих краях. Я думал, что хорошо знаю Баракоа, но не подозревал, что и здесь может существовать такая страшная нищета. Лачуги были сооружены из пальмовых стволов и листьев, из картона, а крышей служил птичий помет. У хибарок получше часть крыши была покрыта железом. Солдаты не знали, зачем мы едем, а судебный исполнитель объяснил мне, что надо засвидетельствовать смерть.

Мы проехали по самому грязному участку дороги и увидели два-три дома получше. Вокруг одного из них собралась толпа взрослых и детей.

— Здесь, — сказал судебный чиновник.

У этого дома была даже маленькая деревянная галерея. Обстановка показалась мне странной — кто-то плакал, а кто-то смеялся. Нас окружили мальчишки.

В комнате на столе лежало тело негритенка лет шести-семи, утопавшее в цветах. Хотя я и привык к покойникам, мне стало не по себе, когда я увидел малыша, у которого вся грудь была закрыта цветами, на глазах лежали белые цветы и во рту тоже цветок, только красный. Я не стал трогать цветы — не было нужды удостоверяться в смерти ребенка. Щадя невежество и темноту окружающих, а также из уважения к воле несчастных родителей мне не хотелось нарушать цветочное убранство маленького покойника.

Я поднял глаза и вдруг по другую сторону стола увидел мужчину, который тихо глотал слезы и как-то странно смотрел на меня. Это был отец мальчика, больного энцефалитом! Только сейчас я понял, кто этот маленький покойник.

Мне стало нехорошо, я повернулся и вышел из комнаты с чувством бесконечной жалости к этим людям и гнева к тем, кто их эксплуатировал и держал в невежестве и темноте.




Как бежит время! Уже октябрь, из нашей группы в Баракоа остается только Маргарита, которую назначили руководителем санитарной службы, организованной две недели назад, а Салас, директор больницы, Педро, Тони и я уезжаем, наша смена уже прибыла.

Дела в больнице наладились, Салас оказался прекрасным директором, новые врачи ничем не напоминают прежних, а в министерстве известно, в какой помощи нуждается больница и какие у нее трудности.

Мы — Педро, Тони и я — уезжаем тем же путем, что и приехали, — через Ла-Фаролу в машине Педро. Не хватает только Сесилии, которая с июля в Гаване.

Мне грустно уезжать из этого заброшенного и прекрасного края. Но Революция победила окончательно, и я знаю, что скоро здесь проложат настоящее шоссе и что в Баракоа можно будет слушать радио и смотреть телевизор, как и во всей стране. Знаю, что будет здесь и аэропорт не хуже других, и посадка перестанет быть рискованным предприятием.

Я уверен, пройдет немного времени — и в Баракоа построят среднюю школу, педагогическое училище, техникумы, фабрики для переработки какао, кокосов и кофе, дороги, которые помогут осваивать богатства этого края и принесут радость и надежду тем, кто здесь живет.

И тогда я обязательно приеду в Баракоа и с волнением вспомню, как я тут был сельским врачом. Это время не прошло для меня бесследно: я полюбил эту землю, пока еще забытую богом и людьми.


notes



Примечания





1


Национальный институт аграрной реформы. — Здесь и далее прим. перев.




2


Хозяева частных автомобилей, которые по твердой цене перевозят пассажиров из одного населенного пункта в другой. — Прим. автора.




3


Марти, Хосе (1853–1895), национальный герой Кубы, идеолог, организатор и участник освободительной борьбы против испанских колонизаторов. Гомес, Максимо (1833–1905), сподвижник Хосе Марти, главнокомандующий освободительной армии Кубы в национально-освободительном восстании 1895–1898 гг.




4


Фешенебельная квартира на крыше небоскреба (англ.).




5


Вождь одного из индейских племен, восстал против испанских колонизаторов и был казнен в 1515 году.




6


Масео, Антонио (1848–1896) — кубинский патриот, погиб во время войны за независимость.




7


Хименес, Нуньес (р. 1923) — кубинский историк и географ.




8


Грау Сан-Мартин, Район (р. 1887) — в 1944–1948 гг. президент республики. В 1952–1958 гг. возглавлял правое крыло Кубинской рабочей партии.




9


Прио Сокоррас, Карлос — кубинский политический деятель, возглавлял правительство республики в 1948–1952 гг.




10


Двадцать шестого июля 1953 г. группа революционной молодежи во главе с Фиделем Кастро Рус штурмовала казарму Монкада, этот день отмечается на Кубе как праздник.




11


Трухильо Молина, Рафаэль Леонидас (1891–1961) — диктатор Доминиканской Республики (1930–1961).




12


По-испански «или» — «о», и потому крестьянин прочитал «203 раз».




13


Языки индейцев, обитавших на острове Санто-Доминго до испанской колонизации.